Порог. Повесть о Софье Перовской

Поразительно, подумала Соня. Выходит, только сегодня она сумела понять до конца, что значил Осинский в тот переломный момент, какое влияние на все последующее имели его и созданного им Исполнительного комитета дела. И добро бы у, нее одной была эта слепота, беда невелика; так ведь нет, она была отнюдь не одинока в своем заблуждении, точно так же рассуждали и многие другие! Все оттого, должно быть, поразмыслив, решила она, что мы, все те, кто тяготел к Петербургу, видели в терроре лишь временную меру; могли ли мы при таком подходе не отвергать призывы Осинского к планомерной, целенаправленной борьбе? Это не оправдание, разумеется, нет (да и смешны были бы такие оправдания с задержкой чуть ли не в два года!), просто объяснение того, что происходило тогда в наших умах…

С улыбкой, но и с немалой примесью горечи, которую даже время не снимало, вспоминала она сейчас те предшествовавшие покушению Кравчинского на Мезенцева бурные недели, когда в водоворот жестоких споров были втянуты все землевольцы. Да, середины не было; все словно понимали (не столько, может быть, разумом, сколько внутренним чутьем), что решается вопрос не частный, не преходящий, а капитальнейший, и от того, как он решится, зависит судьба всего движения, то направление, по которому оно пойдет.

Нет, конечно, тут же поправила она себя, в тот момент вряд ли кто-нибудь загадывал так далеко — сама-то она, это точно, относилась к намерению казнить Мезенцева лишь как к сиюминутному казусу, крайне нежелательному, однако все же не выходящему за пределы сегодняшних забот. Но и как случайный эпизод готовившаяся казнь эта вызывала в ней протест. Что может быть противоестественнее лишения человека, какого угодно человека, жизни?

Были у нее резоны и сугубо практические. Начинать борьбу огнем и мечом — террористическую борьбу — с такой огромной и, главное, организованной силой, как правительство, по меньшей мере нерасчетливо. Допустим, Мезенцева убьют — что это изменит? Убери одного — тотчас полсотни новых Мезенцевых готовы занять его место. Да что там говорить — Мезенцева можно сделать из любого жандарма, из первого же подвернувшегося под руку городового! А партия вынуждена будет отдать взамен — сотни! Сотни лучших своих товарищей, которые, если и избегнут смерти, будут гнить заживо в тюрьмах, томиться в Сибири и, таким образом, неизбежно будут вычеркнуты из числа активных борцов — это ли не ужасно? Для немногочисленной, едва-едва начавшей зарождаться партии это была бы почти смертельная рана…

Кроме того: как можно не учитывать, что убийство одного из самых высших чинов административной иерархии неминуемо вызовет ответную реакцию, которая падет мало что на партию — на все общество, отчасти и на народ. «Общество» немедленно забьется в заячьи норы, мы рискуем напрочь потерять его сочувствие. Как бы пренебрежительно мы ни относились к этому обществу, но должны же признать, что оппозиционно настроенное оно для нас много ценнее, нежели настроенное по-заячьи!.. Немаловажным, по мнению Сони, было также то, что затрата сил, и немалых сил, на террористический акт, который не связан непосредственно с интересами народа или, в лучшем случае, непонятен ему, есть затрата неосновательная, ибо не соответствует главной задаче партии — воздействовать на крестьянскую массу.

Доводы эти, понятно, не только Соне приходили в голову. Сергей Синегуб, например, прослышав о подготовке покушения, направил из тюрьмы целое послание давнему другу своему Кравчинскому. Прочитав его письмо, Соня поразилась: он тоже горячо убеждал товарищей отказаться от мысли убить Мезенцева и, объясняя, почему считает вступление на террористический путь несвоевременным и политически ошибочным, выдвигал примерно те же соображения. Соня просила жену Синегуба передать ему во время очередного их свидания, что подписывается под его письмом обеими руками… Соня знала: десятки сотоварищей ее выступают против казни Мезенцева; не из трусости, отнюдь, — по соображениям сугубо принципиальным.

Но затянутая до предела пружина могла раскручивать механизм лишь в одном направлении…