Порог. Повесть о Софье Перовской

Соня отчетливо помнила, как там, в Харькове еще, в ответ на ее жестокие и, может быть, несправедливые упреки: "Это позор! Зачем давали промахи? Зачем не гнались дальше?»— тот же Баранников, главным образом, напирал на невезение, на цепь неблагоприятных случайностей. Кто мог предполагать, что Фроленко, отличный стрелок, трижды промахнется; кто мог думать, что Войнаральский окажется прикованным цепью к дну повозки и потому не сумеет, воспользовавшись Суматохой, выпрыгнуть из повозки; кто, наконец, мог ожидать, что обезумевшие от выстрелов и ран лошади понесут с такой скоростью?.. Соня почти не сомневалась, что эти или подобные им доводы будут выставлены и сейчас. И — ошиблась. К удивлению ее, на сей раз никто — ни сам Баранников, ни Михайлов, ни Морозов — даже не упомянул о роковом сцеплении обстоятельств (хотя, разобраться, они тоже сыграли определенную роль). Все говорили теперь о том» что при нападении был допущен ряд непростительных ошибок. Прежде всего, говорили они, следовало, едва повозка с Войнаральским приостановилась, вырвать у ямщика вожжи или, на худой конец, перерубить постромки… и ведь что досадно: о тяжелой морской сабле, специально приготовленной для этой цели, в последний момент забыли, она осталась в сундуке на квартире у Морозова…

Разговор очень скоро стал общим. К случившемуся год с лишним назад на Змиевской дороге подходили уже как к некоему, чуть ли не учебному, казусу, требующему всестороннего рассмотрения.

— Беда в том, что не были четко распределены обязанности, — говорил Михайлов. — Каждый действовал: по своему усмотрению, считал себя обязанным лишь стрелять. Молчаливо подразумевалось, что кто-то должен заняться постромками, но кто именно — не стали решать, сочли мелочью; отсюда неразбериха.

— Я боюсь, — возражал ему Морозов, — что и предварительное распределение обязанностей дало бы не очень много. Одно дело, если бы мы действовали все вместе; но вспомни: нам пришлось разделиться на три группы, поскольку мы до последней минуты не знали, по какой дороге повезут Войнаральского.

— Это ничего не меняет, — сказал Михайлов. — В каждой такой группе должен был быть человек, который помнил бы о лошадях.

— А сабля? У нас была всего одна сабля! Кто мог наперед знать, кому она понадобится?

Возражение было детское, конечно.

— Будто постромки нельзя перерезать обыкновенной бритвой! — резонно заметил Баранников.

Когда все умолкли, сказал свое слово и Гриша.

— Все правильно. Готовить акцию может сколько угодно человек — завершающий удар должен наносить кто-то один… 'I всегда держался такого взгляда. Ваш случай лишний раз подтверждает эту истину.

Все бы ничего, да очень уж категорично сказал это Гриша. Тон — словно бы открыл некий всеобщий закон; этакая палочка-выручалочка на все случаи жизни. Надо полагать, с еще находится под гипнозом собственного своего успеха. Соня вышла на крыльцо. На улице не светился ни единый огонек. Небо тоже было беззвездным. Тьма такая — вытянутой руки не видно. Постояла немного, чтоб глаза попривыкли. Пошевелила пальцами, едва различая их. Да, пора.

Но мужчины не взяли ее с собой. Они ушли, прихватив Перу заступов и самые широкие и толстые, какие только имелись, доски. Фонарь решили не брать: в этой темени он чуть от Москвы будет виден; лучше на ощупь. Вернулись часа через полтора. На Сонин безмолвный вопрос— надежно ли, Гартман сказал, что теперь по тому месту можно хоть локомотив пускать.

Перед тем как подняться к себе в светелку, Соня перевесила сушившуюся в сенях одежду на кухню, рядом с плитой; хорошо, не забыла…

Спать не хотелось. Она лежала с открытыми глазами, перебирала в уме события вечера. Что-то все-таки есть в Грише забавное — в неистребимой безапелляционности его суждений. И это правильно, что никто не стал ввязываться в спор с ним: дело даже не в схоластичности такого спора; просто такой уж он, Гриша, человек, что переубедить его, даже когда он очевидно неправ, дело почти зряшное… Полно, остановила она себя вдруг: да при чем здесь Гриша? Не так уж он и занимает ее, чтобы столько думать о нем…

Тут она рассмеялась даже: схитрила ведь, сама себя перехитрить хотела! Поняла, что сразу не заснешь, а думать, хочешь не хочешь, все равно приходится — вот и зацепилась за бедного Гришу. Да, о чем угодно она готова думать, только не о том, что вот и сегодняшний день минул, а решения — как ей быть, что делать — так и нету еще…

Но что это она? Разве справедливо — дала себе отсрочку, сама дала, никто не неволил, а теперь роптать на это?

Да, она все решит. Обязательно решит. Но не сей же час! Сейчас — спать, спать…

12

Даже Михайлов похвалил ее. И не за находчивость, как другие, — за хладнокровие, за предусмотрительность. Он считал, что Соня поступила так единственно потому лишь, что заранее предвидела если и не этот, то подобный случай, поэтому, дескать, и не растерялась в решительную минуту (предусмотрительность Саша Михайлов почитал едва ли не за высшую добродетель революционера, в его устах это была наибольшая похвала).