Пороги

А подумать хорошенько, какая тут у нас святость? Из мужиков, считай, и одного не назовешь, чтобы за душой покойника, а то и двух не числилось. Особо в то время, когда иконы эти писались. Сплошняком тогда смута катилась. Одна война, потом другая, революции одна за одной. Белые, красные… А то и вовсе непонятно какие. Заявились как-то одни такие — по-русски ни бельмеса. Это счас боле-мене все успокоилось, да и то порой оглядываться приходится. У них ведь тоже, у этого пришлого народу, каждый второй душегуб. Кто по собственному почину, а кто по приказу. По приказу и вовсе на душу не оглядывались, за доброе дело почитали к стенке несогласных поставить. Вот и получалось — не ты, так тебя. А мужичкам нашим выживать надо было. Не до святости. Баб и детишек сохранить по мере возможности… Да что там говорить. Тут уже не попам разбираться — святой ты или грешный, а тому, кто наверху бардак весь этот затевал. А нам жить надо было. Деткам нашим. Сколько их за эти годы померло — считать устанешь. С них бы иконы писать, а не с нас.

— С вас тоже, — с неожиданной суровостью в голосе заявил Чистяков. — И беречь потом, как святыни. — Помолчав, заговорил совсем другим тоном, добрым и доверительным: — Возможно, ошибаюсь, но вот Николай Чудотворец при входе с кого-то из ваших родных написан. Я его как увидел, сразу вас вспомнил. Вы на бугре стояли и ждали, когда мы к вам подойдем.

— С деда моего писано. С Николая Михайловича. Кто помнит, сказывают, я на него очень даже смахиваю.

— Вот видите. Не зря, выходит, мне показалось. Может, слыхали, как это все с иконами получилось? С чего началось? Откуда у вас этот странный богомаз появился?

Михаил Федорович, словно вспоминая, надолго задумался. Переглянувшись, мы терпеливо ждали. Неожиданно он улыбнулся и покачал головой.

— Это бабу мою надо бы порасспрашивать. Она вам такого понагородит, слушать устанете. Коли не лень, задайте вопрос, когда возвернется. Её калачами не корми, только дай языком почесать. Что знает, все как есть выложит.

— А когда она вернуться обещалась? — спросил Чистяков и посмотрел почему-то на часы. — Время у нас не свое, казенное, от попутного транспорта зависимое. Ремонт они к завтрашнему дню обещались закончить, а по дороге и нас для дальнейшего путешествия прихватить.

— Должен вас, дорогие товарищи респонденты, огорчить по этому поводу. Затем и заявился. Попутчики ваши чуть свет дальше проскочили. Я как раз сетёшку ставил, а они тихим ходом мимо сплавлялись. Мотор не включали, видать, чтобы вас не будить. Я так понимаю, не ко двору вы им пришлись.

— Не пришлись, — снова посуровел Чистяков. — Не ошибся я, выходит. Было такое подозрение. Выходит, положение наше теперь полностью зависимое. Не подскажете, Михаил Федорович, как нам быть?

— Далече что ль подаваться или назад решите?

— Теперь — что подвернется. Можно и по течению, а не получится, назад подадимся. Доложим, что задание не выполнили в силу сложившихся обстоятельств. Так ведь и в ту, и в другую сторону без оказии не двинешься. Может, сплавимся с кем-нибудь? Хотя бы до следующего порога.

— С кем тут сейчас сплавишься? Время для передвижений самое что ни на есть бесполезное. С покосом управились, огород в полную силу ещё не подошел, в тайге, кроме как комарам и гнусу, себя на откорм подставлять тоже без интересу. Мужики, которые ещё остались, отлеживаются, к охоте готовятся или на новых местах устраиваются помаленьку. Один Прошка окрест шарашится, сторожа из себя изображает. А вот баба моя, ежели от него о вас услышит, мигом заявится. Не упустит такой случай. Всё, как есть, вам изложит — и былое, и нонешнее, и завтрашнее. Её по молодости да по глупости за такие таланты даже местным агитатором назначали за это самое будущее агитировать. Так что она полностью в курсе — кто, где и куда вам теперь деваться. — Он приложил согнутую ладонь к уху и повернулся в сторону реки, прислушиваясь. — Собаки загомили. Видать, Серафима Игнатьевна моя возвернулась. Легка на помине. Сейчас прибудет диспозицию выяснять. Прошка, видать, такого наговорил, что бегом подалась. Вон как торопится. Мне ультиматум до конца недели объявила, а сама двух дней не сдержалась.

Торопливо спешившая прямиком в нашем направлении высокая средних лет женщина остановилась у раскрытой во двор калитки, внимательно нас осмотрела и лишь потом повернулась к стоявшему чуть в стороне от нас мужу.

— Чего в дом-то не заходишь? Не пущают, что ль?

— Всегда вот так-то, — оборотился к нам Михаил Федорович. — Нет о добром о чем заговорить, обязательно что похужей сначала изложит. Всю жизнь так-то. Кого в доме-то делать, когда погода лучшей не придумаешь? Гости вот в церкву нашу наладились податься. Очень им тамошние иконы показались. Интересуются, почему крест сбросили, а поп эту самую… Как её? Анафему наложил.

— Сам-то не мог рассказать?

— Сам наворочу, что хочу, а людям как положено полагается. Об чем захотят.

— Про все, что ль, рассказывать? — не то удивилась, не то заинтересовалась Серафима Игнатьевна.