Пороги

Сейчас я совершенно уверен, что с этих встреч и разговоров и зародился будущей музей Приангарья, в который я сейчас направлялся. Прозвучало предупреждение, что самолет начинает снижаться, и я прильнул к иллюминатору. Подлетали мы ранним утром, солнце только что начало выползать из-за горизонта. Сопки ещё были скрыты клочковатым утренним туманом, а водохранилище — знаменитое «Братское море» — и вовсе было не разглядеть. Густые полосы дыма не то из труб Лесопромышленного комплекса, не то от окрестных таежных пожаров, о которых ещё в Москве телевидение все уши прожужжало, старательно отыскивая в них признаки кризиса нынешней власти, напрочь затянули его рыхлой непроглядной завесой.

Не я один уткнулся носом в иллюминатор. Ещё задолго до снижения пассажиров предупредили, что из-за непростых метеоусловий возможна посадка либо на запасном аэродроме, либо вовсе придется развернуться к Иркутску. Поэтому было вполне понятно волнение и нетерпение пассажиров, комментирующих увиденное в иллюминаторах. Женщина, сидящая за моей спиной, испуганно и довольно громко выговаривала сидящему рядом с ней мужчине, который, судя по её репликам, был главным виновником их возможного неприземления в намеченном пункте.

— Сколько я тебе долбила, уговаривала, просила — поедем по жд, поедем по жд, сейчас бы уже подъезжали. Без нервотрепки и переживаний. Нет, заладил — надо быстрее, надо быстрее. Вот тебе твое «быстрее». Хорошо, если в Иркутск полетим, оттуда хоть доехать можно. А на запасном можно и месяц просидеть. По всем каналам предупреждали — дым, огонь, вся Сибирь полыхает.

— Так уж и вся, — буркнул, судя по всему, её благоверный.

— А ты глаза разуй, погляди, что там внизу творится! Надо командира просить, чтобы в Иркутск летели. Нельзя людьми рисковать, когда здесь такое. Я думаю, и все остальные со мной согласятся.

— У всех одно, а у нас другое. Нас ждут. А поскольку ты у нас фанат статистики, могу сообщить, что за всю историю Братска в его аэропорту не разбился ещё ни один самолет.

— Будем первыми, — трагически всхлипнула женщина.

— Типун тебе на язык, — спокойно пообещал благоверный и, как ни в чем не бывало, закрыл глаза.

— Наш самолет приступил к снижению в аэропорту города Братска. Просьба застегнуть ремни и приготовиться к посадке, — объявили по громкой связи.

Насчет того, что в Братске ещё не разбивался ни один самолет, полная конечно туфта. Статистика вряд ли могла решиться на подобное сообщение. Скорее всего, это был чисто мужской успокаивающий обман.

Приземлились мы вполне благополучно. Солнце к этому времени тоже вполне благополучно выкарабкалось из-под серой хмари тумана и окрестных дымов, превратив ближайшие к аэропорту показательно нетронутые, а потому благополучно выжившие сосны в зеленые факелы типичной декорации преображенной и преображаемой Сибири.

Высокую сутуловатую фигуру Чистякова я заметил и узнал ещё через окна второго этажа аэровокзала. Он стоял у своей старенькой «Нивы», которую я помнил ещё по приезду многолетней давности, и внимательно рассматривал выходящих пассажиров. Увидев меня, он помахал мне рукой и пошел навстречу. Мы обнялись.

— Думал, не узнаешь. Поседел, похудел, прихрамывать стал. Когда узнал, что прилетаешь, все свои стариковские немощи в самый дальний угол задвинул. Завтракал?

— Как на убой. Испугались запасного, все свои припасы выложили. Мало ли что.

— Вот и хорошо. Обедом нас обещали попотчевать, а пока предлагаю экскурсию по знакомым тебе окрестностям. А то они обижаться стали — позабыл, мол, нас. Как давно ты нас не навещал?

— Лет пятнадцать.

— Непростительно. Как-никак Alma mater твоих первых шагов в творческую и прочую жизнь Она у тебя, по-моему, неплохо сложилась.

— Это с какой стороны посмотреть.

— А что, нескладушки имеются?

— И нескладушки, и развалюшки. По дороге расскажу.

— Ну, на разговоры у нас времени будет более чем. Дату приезда ещё не сообщили, так что мы с тобой пока птички вольные, независимые, самим себе полностью предоставленные. Куда едем?

— На кладбище, — обозначил я предварительно обдуманную начальную точку нашего маршрута.

— Другой бы удивился или принял за неуклюжую шутку, но я тебя и понимаю и одобряю. Даже очень. Ничто так не будоражит творческую, да и житейскую память, как кладбищенская тишина в соприкосновении с вечностью. Прости старческий пафос — не удержался. Вспомнил наше посещение старенького погоста на бывшем Редуте. Помнишь Серафиму Иннокентьевну? О каждом покойнике рассказывала как о живом и близком. А сейчас они все на дне моря. Косточки их. А души — в чем я совершенно уверен — на небесах.

— Почему? — задал я привычный с тех давних пор вопрос.

— Объясню. Но только не сейчас. На месте, которое, надеюсь, ты вспомнишь и узнаешь.

Когда мы подъехали к кладбищу и остановили у самых ворот машину, Чистяков повернулся ко мне и тихо сказал: