Пороги

— Повезло, значит… Трудодни за работу начислишь? Показывай, где косить? А то за тобой не угонишься.

И Рогов снова улыбнулся. Примирительно и чуть насмешливо.

Воробьиная ночь

У балагана горели два костра. Один ярко и сухо — тем, кто не спит, — посидеть, поговорить. Другой, почти без пламени, густо дымит, отгоняя мошку. А, впрочем, какая мошка, когда вокруг шелестит, шепчет, скрипит, посвистывает, сгоняя в тайгу комаров и надоедливую мошкару, ветер. Сухой ветер воробьиной ночи. Вокруг густая шелестящая темнота. Но небо то и дело вспыхивает яркими сухими сполохами, и тогда, в застывшие мгновения, видны вокруг стога, кипящие березы у дороги, темная стена тайги вдали, бабы и мальчишки, спящие в балагане и около балагана на куче травы.

Екатерина с горбатым конюхом сидели у яркого костра.

— Лошади б у меня не сдурели, — проворчал конюх. — Ишь полощет…

— Дождем вроде пахнет, — отозвалась Екатерина после очередного сполоха.

— Река… — возразил конюх. — Дожжа теперь не жди. Гляди, как небо заходится. Животина в такую ночь очень даже беспокоится. Не понимает, что к чему. Воробьиная, говорят, ночь такая.

— Сердце дрожит, — согласилась Екатерина.

— Вот и я про то говорю. Муторная ночь.

Из темноты вышел Санька. Сел рядом с матерью, молча глядя на огонь.

— Ты чего девку с пути сбиваешь? — не выдержала Екатерина. — Времени вам другого нет?

— Кто ее сбивает? — буркнул Санька.

— Дело их сейчас такое, ночи не хватает, — вмешался конюх. — Вот и торопятся.

Сухо и беззвучно заполыхало небо.

— Полыхнуло так-то, гляжу — чуть на змею не наступил, — сменил тему разговора Санька.

— А ты иди еще погуляй, — не сдержалась Екатерина. — Еще не на то наступишь.

— Отец-то где? — после долгого молчания спросил Санька.

Екатерина вопросительно посмотрела на него, словно пыталась понять, о ком он спрашивает. Потом тихо объяснила:

— Рыбачить сплавом поехали.

— Какая в таку ночь рыбалка? — не сдержался конюх. — Рыба без памяти стоит, сеть видать.

Снова заполыхало небо. Осветило лица Николая и Александра. И сразу в темноту провалились река, лодка, в которой они плыли, ближний берег. Медленно вместе с течением они сплавлялись серединой реки. Николай сидел на веслах, Рогов ближе к корме, намотав на руку бечевку, к которой была привязана сплавная сеть с гагарой. Чуть всплескивала почти неразличимая река. Казалось, что темнота медленно плывет мимо застывших в лодке людей. Но вот снова вспыхнуло небо — и снова стала видна лодка посередине реки, две фигуры в лодке, крутые таежные берега, горбатые сопки…

— Бьет кто-то… Может, тайменя загребем, — ощутив подергивание сети, негромко пробормотал Рогов.

— Рыбы сейчас много… — согласился Николай.

— Проверим?

— Дойдем до шиверы, там все равно выбирать.

Рогов неожиданно засмеялся.

— Ты чего?

— Вроде не сговаривались, а опять, как в жизни выходит. Ты гребешь, руководишь, по течению держишь… А я рыбу

загребаю.

— Кому загребаешь?

— В корень смотришь. Твоя правда, не себе. Только другой раз и для себя оставлю рыбки, Коля. Не побрезгую. Раз трудился, значит, возьму. Или не положено?

— Что положено, что не положено, ты, пожалуй, лучше меня знаешь.

— Знать — одно… Я так считаю — в жизни надо опираться на что-то свое, собственное. Тогда сделаешь и другим и себе больше.

— Какое свое? Другому лишь бы пожрать побольше смочь.

— Не мешает и пожрать. Особо, когда жрать нечего.

— Понятно.

— Да ты погоди, погоди… Я не про то, чтобы себе все тащить. А чтобы и себе и другим хватало. С умом. Я как жизнь понимаю? Не может человек себе пользу дать, то и другим не сможет. Колотится о жизнь без толку, мешает больше, чем пользы. А то еще хуже — жить так, как он со всех требует. У меня, мол, ничего, и вам — вот…

— Поворачиваешь ты больно хитро. Об чем разговор-то?

— Тебе, дураку, добра хочу.

— Даже так? С чего это ты вдруг раздобрился?

— А я не жадный, Николай. Если по правде считать, получится, что не меньше твоего добра людям сделал. Только посчитать никто пока не прихитрился.

— Давай посчитаем.

— Посчитай. Может, тогда поймешь чего. Я ведь об чем начал? Взвалил ты этот колхозишко на себя. Наверняка не отказывался, за честь еще посчитал. Хотя знал, что берешь, что это за колхоз. Бабы, мужики калеченые, ребятишек горсть, хозяйство, как у бобыля-пьяницы. Взял все это и молчишь. Сам косишь, сам пашешь. Не отдохнул вот, за рыбкой поехал — табор свой накормить… В голову-то тебе не придет — кому польза от этого? Ты загребай, загребай…

— Ты про какую пользу?

— Какую пользу? Ну, людям получше чтобы жить. Польза? Польза. Сам-то ты как думаешь — будут они у тебя лучше жить?

— Будут.

— Да когда будут-то? Ты Дарье или Никитишне вон скажи — будешь, мол, Никитишна, лучше жить. Куда она тебя пошлет? Ей и жить-то осталось, да еще девчонок поднять надо. Какая ей лучшая жизнь останется? А тебе? Повесили на тебя горе чужое и беды… А тебе и самому куда как не сладко. Бабы жалеют, говорят, больной ты весь. А лучшую жизнь, выходит, все-таки видишь?

— Выходит, вижу.