Пороги

— Я что печалился? Озлишься, думаю себе, на белый свет: без корысти, мол, безо всякой своей да в такое горе попал. Пошто Верку твою принял без возражениев, что полюбила тебя лядящего. Гляди, как прихитрилась — едет да едет. Плачет, понятное дело. Бабы, как плачут, так, значит, нас спасают. Это хорошо, парень, что плачет по тебе кто. По этой дорожке из слез тебе назад идти…

Телегу нещадно трясло на разбитом ухабами и дождями проселке. Но Степан не замечал ни толчков, ни пронизанного солнечным светом окрестного пейзажа, ни дороги, начавшей постепенно сворачивать от реки на взгорье, густо поросшее низкорослым сосняком. Он плыл сейчас в лодке, рядом с ней. И слезы ее были рядом, и лицо…

Прощание с матерью и сестренками две недели назад по его как бы вине и ошеломившее его явной несправедливостью и обидой неизвестно на кого, до сих пор саднило непреходящей болью и частенько подкатывающими от беспомощности слезами. Сейчас же он впервые в жизни почувствовал желание сделать что-то самому, принять самостоятельное решение, независимое от того, что ему обязательно предстояло исполнить, дабы избежать каких-то новых, еще неведомых ему наказаний. Хотя хуже того наказания, которое уже случилось и происходило сейчас, быть уже не могло. Во всяком случае, именно так он и думал, с трудом удерживаясь от желания соскочить с телеги, с разбегу броситься в реку, доплыть до лодки, уцепиться за борт… И — будь что будет. Но в глубине души знал, что не решится на это. И не потому, что боялся и догадывался о бесполезности и глупости подобного поступка. Просто вдруг понял, что после такого никогда не сможет больше сюда вернуться, что его просто-напросто уведут или увезут под конвоем, навсегда лишив возможности делать то, что ему сейчас больше всего хотелось сделать…

— Такие вот дела, Степан Егорович, — бормотал Федор Анисимович, вытирая то и дело слезившиеся глаза. — Совсем стал слаб на слезу в последнее время…

Я-то свой срок, насколько здоровья хватит, дотяну, а ты должон ни днем раньше, ни часом позже, тюля в тюлю, самостоятельную жизнь начинать с полной ответственностью. Значит, беречься и соображать требуется, что к чему и как. Как раньше умные люди говорили — «Богом даденная». Про жизнь нашу такое вот понятие у них было. Второй раз ее не будет, эту бы в порядок привесть…

Степка сейчас впервые чувствовал себя взрослым. Пересилив разрывающую сердце боль и желание разреветься, он сидел с закаменевшим лицом, покачивался от толчков телеги и не отводил глаз от плывущей вдоль берега лодки.

Лодка скользила сквозь желтые, насквозь прохваченные солнцем ветви, мимо нагромождения камней, за стволами вековых сосен, вдоль светлых всплесков таежных полян, скользила по отражению облачного бездонного неба…

Степану же почему-то слышалось, как брякали совсем рядом глуховатыми боталами пасущиеся на берегу невидимые кони.

Комиссия

Перфильев, прикрыв один глаз ладонью, смотрел на далекую, освещенную тусклым желтым светом таблицу с расплывчатыми значками букв. Буквы вздрагивали и расплывались. Рядом с таблицей стояла с указкой сестра. Она шепотом говорила неразборчивые слова, и он повторял их, то угадывая, то ошибаясь: одиннадцать… восемь… два… тридцать четыре…

Потом врач выслушивал его покрытую розоватыми рубцами грудь. Поднял голову, строго посмотрел в глаза и вдруг ободряюще улыбнулся и стал что-то объяснять…

Засветился экран рентгеновской установки. За решеткой ребер испуганно вздрагивало сердце Николая Перфильева…

Закрыв дверь рентгеновского кабинета, он в растерянности остановился, сжимая в руках бумажный прямоугольник справки.

Небольшой кабинет районной больницы был забит до отказа. Отодвинув его, в кабинет вошел мужчина, неся, как куклу, запакованную в гипс руку. В очереди ожидающих, не переставая, плакал, прижимаясь к матери, ребенок. Подошла Екатерина. Поглядев в растерянные глаза мужа, тихо спросила:

— Что?

— Пошли…

— Говорят-то что?

Оглянувшись на плачущего ребенка, нехотя пробормотал:

— Сказали, путевку дадут в санаторий. Лечиться. А с работы сказали уходить… С этой.

— Слава богу, — обрадовалась Екатерина. — Есть правда-то. А то гляжу — вышел, как пришибленный. Что я тебе говорила? Не заставь тебя, так бы все и осталось…

— Пошли…

— Идем, идем… идем. Дальше-то как будем?

— Что дальше?

— Лечиться-то как? Когда?

Перфильев промолчал. Смотрел на проталкивающегося сквозь толпу инвалида на костылях, которого он видел в чайной. Проходя мимо него, инвалид посмотрел ему в глаза, словно хотел что-то сказать, но, опустив голову, стал проталкиваться дальше.

— Чего ты молчишь? — не выдержала Екатерина.

Перфильев скомкал справку в кулаке и, стараясь не хромать, пошел к выходу. Екатерина растерянно оглянулась и заспешила следом.

У коновязи Перфильев отвязал коня, перекинул вожжи, забрался на телегу. Рядом села Екатерина. Телега неторопливо застучала по рытвинам дороги.

— В райком заезжать будешь? — поинтересовалась Екатерина.

— Нет.

— Куда ж сейчас?

— Домой.