Пороги

— Ступин… Ступин… — стал сверяться по списку майор. — Ты из какой семьи? Сколько человек?

— Мамка, братишка, две бабушки… Дед еще…

— Имеешь право на льготу.

Парнишка с надеждой смотрел на майора. Хотел что-то сказать, сглотнул комок в горле, но промолчал.

Майор болезненно поморщился, махнул рукой:

— Иди, Ступин. До следующего года иди. Там видно будет.

Обещание

Старый амбар на краю поля накрыло стремительным солнечным ливнем. Неподалеку стояли оседланные, лоснящиеся от воды кони.

Перфильев с Перетолчиным стояли под прогнившим, протекающим навесом, смотрели на поле, на дождь, на быстро уносящиеся на юг тучки. Охотничьи ружья поставили к стене, подальше от вездесущих капель. Перфильев явно маялся вынужденным бездельем и затянувшимся молчанием, но разговора не начинал, выжидал, пока не заговорит секретарь. Тот наконец ворохнулся, словно стряхнул с себя оцепенение, накатившее от гипнотизирующего шелеста дождя, и пробормотал, словно самому себе:

— Не люблю дожди.

— Ни к чему они сейчас, — согласился Перфильев.

— Чувствуешь, понимаешь, какое-то бессилие. Стихия не стихия… Как тоска навалится, засосет — и ничего невозможно поделать. Одно спасение — мобилизоваться и ждать. Рано или поздно все равно наша возьмет. Согласен?

— Лишь бы не поздно, — не то согласился, не то возразил Перфильев.

— По радио на днях правильно подсказали: «Оптимизм наша надежда и опора». Закуришь?

— Бросил.

Перетолчин закурил, то и дело поглядывая на хмурого председателя.

— Сомлел ты что-то, Николай, — решил он наконец приступить к основному разговору. — Я-то хорошо помню, каким ты перед войной был. Герой! Ну, чего киснешь? Смотри, какая пшеница поднялась. Я на твоих полях душой отошел.

— Пшеница неплохая, — согласился Перфильев.

— Не прибедняйся — «неплохая». Хорошая пшеница. По шестнадцать центнеров запросто возьмешь. Не зря, получается, я тебе названивал: глубже паши, быстрее паши, больше паши…

— Людей у нас с сева и половины не осталось…

— Знаю.

— Не убрать будет, я уж сразу скажу. Если которые остались мужики, так в тайгу подадутся. Тогда и половины не убрать.

— Пушнина тоже большое дело. Указ имеется — не препятствовать. Им тоже план спущен.

— Вот оно и получается — план на план. Не о десяти же мы головах. Насчет леса — колхоз, насчет пушнины — колхоз, куда ни кинь — опять колхоз. Хлеб! Да мы бы его втрое дали, кабы по-умному все шло… Может МТС о комбайне попросить, Виссарион Григорьевич? Откликнутся на такое предложение?

— С комбайном ничего не выйдет, не надейся даже. И масштабы твои не те, и по клочкам твоим не наездишься. С ними все твердо решено — «Рассвету» и «Красному пути» направляют. И не обижайся. У них тоже не сахар, а земли больше.

— Мне бы дня на два. Дальнее только убрать.

— А перегон не считаешь? Клади два-три дня. А тут еще дожди… От комбайнов этих одно название осталось. Случись что — по полной отвечать придется. Да еще с привеском. Так что, дорогой товарищ председатель, вдвое, а то и втрое придется работать.

— Это уж так, насколько сил хватит. От работы мы еще не бегали…

Перфильев помолчал, поморщился на зависшую над полем приблудную тучку и, наконец, решился.

— Тут к нам днями житель с нашей деревни с фронта заехал. Прежний житель. Мужик умный, хозяин хороший был… Так он прямо говорит — не может ваш колхоз существовать. Не имеет права. По всей науке соответствующей не может. Базы под ним не имеется. Экономической. Людей всего ничего. Держитесь еще, как насквозь раненный, а как вдохнете поглубже, так на тот свет…

Перетолчин не спешил с ответом. Долго молчал. Наконец отбросил докуренную до мундштука папиросу и повернулся к Перфильеву.

— Хозяин, говоришь, хороший? Ну, а ты что ему?

— Что я… Как положено — выдержим, говорю. И строиться начнем, и барахлишком обзаведемся…

— А в душе, небось, кошки скребут? Эх, Перфильев, Перфильев! Тебе ли не знать, сколько раз нас хоронили. Сам видишь — живем еще. Лучшей пропаганды не придумаешь.

Заблудившуюся тучку наконец снесло ветром. Проглянуло скатывающееся к закату солнце.

— Кончается водичка небесная, — явно обрадовался Перетолчин. — Пойдем, что ли?

Они вышли из-под навеса, сели на коней, поехали вдоль поля к реке.

— Будут тебе люди! — неожиданно даже для себя самого пообещал Перетолчин.

Перфильев даже коня придержал.

— Что?

— Дам, говорю, людей на уборку. На много не рассчитывай, но человек восемь — десять пришлем. Наскребу по сусекам. Запишем, как смычку города с деревней. Вроде необходимого почина.

— Поедут ли?

— А это уже наша забота. Твое дело хлеб до колоска убрать. Об этом болей. Тут с тебя с одного спрос. Старица твоя далеко?

— Считайте, приехали…

Направили коней к мокрым кустам прибрежного черемушника. Оставили их у межевого столба и стали пробираться к заводи.

Вдоль заполыхавшего после ненастья заката летела стая уток. Свист их крыльев надвое разрезал тишину наступившего вечера. Выстрел Перетолчина разбил их полет. Стая метнулась в сторону, и только два бесформенных комочка безжизненно упали на землю.