Пороги

Перфильев тоже выстрелил. Утка упала в воду у самого берега. Прихрамывая, Перфильев вошел в воду, чтобы достать ее. Но серый комок шевельнулся. Судорожно дергаясь, утка поплыла вдоль берега к спасительным нависшим над водой кустам. Следом вдоль берега шел по воде Перфильев. Остановился, опустил ружье. Утка снова безжизненно распласталась на воде. За кустами снова раздались выстрелы, а над самой водой, свистя крыльями, потянула новая стайка. Перфильев достал утку и вышел на берег. Охотиться ему больше не хотелось.

Пожить охота…

После слов секретаря о возможной подмоге на уборке на душе вроде полегчало, но ненадолго. Ночью опять не спалось. Лежал, глядя на засветлевшие рассветом окна, не мигая, не шевелясь. Рядом тихо посапывала уткнувшаяся в плечо Екатерина.

Закричали петухи. Осторожно, стараясь не разбудить жену, встал и, не одеваясь, пошел через избу к двери.

Екатерина, приоткрыв глаза, смотрела вслед. Скрипнула входная дверь. Екатерина села на постели и в нерешительности замерла, не зная, на что решиться…

Деревня, накрытая серым сумраком начинающегося рассвета, была тиха, словно вымерла. Замолчали петухи, и сонная тишина накрыла окрестности. Без дымка, без движения поодаль темнели избы. Пустынная улица уходила в туман околицы. Смотрел на свою притихшую деревню Николай с высокого крыльца избы, зябко поеживался от холодного воздуха уходящей ночи. Позади скрипнула дверь, и на крыльцо вышла Екатерина.

— Сон видела… До сих пор не отойду. Проснулась — тебя нет…

— Приду сейчас…

Помолчали. Екатерина не отводила глаз от сутулой спины мужа.

— Легче одному-то?

— Ты об чем?

— Ладно бы не знала тебя. Раньше, так всю ночь, бывало, говоришь, все обскажешь — и что надумал, и что сделать надо, как лучше быть. А теперь ровно чужие… Молчишь?

— Что говорить-то?

— Ну, коли нечего…

— Санька опять не пришел?

— Завязался он с Надехой. Ей, сироте, подсказать некому. Кабы свадьбу играть не пришлось.

— Можно и свадьбу.

— Александр, что ль, тебя с ума сбил? Нашел чем печалиться. У него своя жизнь, у нас своя…

— Не плети. Только об нем у меня и заботы. Мне бы об себе все обдумать.

— Стал бы ты над собой ночи не спать…

— Тут теперь не понять — где я, где все остальные. Все в узелок завязалось. Не дают нам комбайн на уборку.

— Когда нам его давали?

— Без него не убраться. А за хлеб теперь — сама знаешь…

— Да ты-то что сделать можешь?

— Вот и думаю, что могу.

— Александр говорил — подаваться нам надо. От беды, говорит…

— Это по его — подаваться. Не верю ему. Он, может, и не со зла, а в душе точно мыслишка есть: на вот вам, что получилось. Сдох колхозишко ваш. Советует подаваться, чтобы совсем правым быть.

— Сам ты такое придумал. Себя проверяешь. А о самом главном позабыть хочешь…

— О каком таком главном?

— Что по ночам криком от боли кричишь. Что весь в узлах от ранений своих. Я другой раз обнять тебя боюсь. Слез ты моих не видишь… А кто другой знает, кроме меня? Тебя же врачи с госпиталю не пускали. Пустили — думали, приедешь домой, отлежишься, молоко попьешь, отдохнешь. А ты сразу воз на себя. Отдохнешь, как же. На том свете отдохнешь.

— Погодишь, может, хоронить?

— Да я сама к врачам пойду. Ждать, думаешь, буду, пока мужика вконец умают?

— Ну, меня умаять, еще две войны надо.

— Куда там… — Она села рядом с мужем, обхватила его. — Может, правда куда поедем, Коля? Живут же люди спокойно, тихо. Я ведь тоже как намучилась за эти годы, тоже пожить охота…

Перфильев в глубокой задумчивости смотрел перед собой.

Уже давно слышался глухой звук ботала. Он все приближался и приближался. Пустой деревенской улицей, неловко вскидывая спутанными передними ногами, продвигался куда-то стреноженный конь.

Прощание

Торопливо, то и дело срываясь на бег, оставляя темный след на росистой отаве, Вера подбежала к реке, зайдя в воду, оттолкнула от берега длинную узкую лодку, запрыгнула в нее, качнулась, чуть не упав, прошла к корме, взяла короткое весло, сильными короткими гребками погнала лодку по стремительному течению.

Мимо проносился уже желтеющий от первых осенних холодов таежный берег, кипела шивера, плыли по прозрачной холодной воде первые умершие листья.

Но вот она опустила весло, и лодка поплыла вровень с утихомирившимся течением протоки.

Старая разбитая дорога тянулась вдоль берега. По ней медленно ехала телега, на которой Вера отчетливо разглядела троих: мальчишку, подергивающего вожжи, дядю Федю и Степана, который уже разглядел лодку и теперь неотрывно смотрел на реку. Девушка еще несколько раз взмахнула веслом, и лодка поплыла вровень с телегой, тащившейся по дороге и то и дело пропадавшей то за высоким запушившимся кипреем, то за кустами тальника.

Степан смотрел на лодку и не слышал ни слова из того, что говорил, не переставая, подвыпивший дядя Федя.