Пороги

— Да и пить, Николай Иннокентьевич, ты как следует еще не научился, — засмеялся Рубанов. — Как выпьем, так ты все о делах.

— Сам-то сейчас об чем говорил? — огрызнулся Перфильев.

— Так у меня дела все больше веселые. Там я обману кого, там меня, значит, нагреют. А начнешь рассказывать — вроде все по уму. Движется потихоньку.

— К тебе сам не заезжал еще? — поинтересовался у Перфильева Большешапов.

— Грозился.

— Ты ему шибко не докладай, что к чему. Пустое дело. Он тоже человек подневольный. Потом вместе погорюете, когда окончательно обозначится.

— Ты об чем?

— Так кто ж его знает…

— Супруга моя, Аграфена Петровна, просила меня ребятишкам ботиночки какие ни на есть к школе добыть. Так я уж тут к кому только не совался — нипочем не отоваривают. Расстройства теперь будет… — решил заодно пожалиться на жизнь и Постнов. И тут же развернулся к Рубанову: — У тебя с займом как прошло?

— Обошлось. Половину на колхоз записали.

— Без наличности, значит?

— Я что тебе, рожу ее?

В чайную вошли двое. Высокий худой старик, державший на плече сверкающий перламутром трофейный аккордеон, сразу прошел к буфетной стойке. Инвалид, тяжело опираясь на костыли, стоял в дверях, пьяно оглядывая закуренный гудящий зал. Разглядел за столиком в углу председателей и, неловко владея костылями, направился к ним, то и дело задевая сидящих. Еще не доходя до них, громко, на весь зал заговорил:

— Глядю, вроде свои, илирские… Здорово, Иннокентий Иванович. Не угостишь по случаю своего приезда в район инвалида Великой Отечественной? А я вам песню спою. Ты, помнится, Иванович, любил, как я пою. Так я могу…

Инвалид придвинул костылем табуретку и сел рядом с председателями. Большешапов молча налил ему водки. Инвалид посмотрел ему в глаза, вызывающе спросил:

— Не жалко?

— Я, Минь, жалеть не умею, не приучен. Пользы еще с жалости никогда и никому не было…

— Ну, раз не жалко, значит, и врезать можно. За товарищей вот ваших, что хмурые сидят…

— Хмурость наша, Миня, еще до тебя была, еще когда ты на двух ногах немца бил… Давай вместе выпьем…

— Раз так, уважаю. Уважаю… И выпью тогда.

Они выпили.

— Только все одно хмурых не люблю.

За его спиной появился старик с аккордеоном. Одной рукой он держал бутылку вина и стаканы.

— Вы на него без обиды, граждане. Это он все поминки по своей судьбе справляет, уязвить ее хочет. Здравствуй, Иннокентий Иванович.

— Здравствуй, Михалыч. Садись с нами.

Старик пристроился на краю стола, сразу стал разливать вино по стаканам.

— Хожу вот с ним, оберегаю, кабы что. Тяжелый он у меня с фронту вернулся. Поддерживаю сколько сил хватает.

— Ты мне-то не рассказывай. Как устроились?

— Давай, мужики, песни петь, — опорожнив налитый стакан, предложил инвалид.

— Видал — песни ему петь. На вот свой кардеон, да посиди спокойно. Устроились мы, Иннокентий Иванович, грех бога гневить… Сторожу вот, да дровишки подрядился заготовлять, когда кто попросит. Не обижаюсь на жизнь, чего зря говорить.

— А мы без тебя, Михалыч, в конюховой оскудели. Не наладимся никак.

— Ты на меня, Кеша, без обиды…

Инвалид в это время, выпростав аккордеон, уверенно пробежался пальцами по клавишам. Почти все в чайной оглянулись на звуки музыки.

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

Пел он громко, по-пьяному сломанным, но все-таки красивым голосом. Народ в чайной притих, все смотрели на инвалида. И только Перфильев смотрел в окно. Над крыльцом хорошо видного отсюда райкома служащие неумело прибивали лозунг — «Уберем урожай без потерь!»

Очередной призыв

Голые, худые, низкорослые парни один за другим проходили перед комиссией. Поворачивались, приседали, расставляли руки.

Главный врач наклонился к майору:

— Первый послевоенный призыв. Разве сравнишь? Каких богатырей в сорок первом отправляли…

Майор недовольно поморщился, тихо ответил:

— Они, между прочим, тоже свою войну отшагали. И голод, и работу не по себе… Ростом, говоришь, не вышли? А я бы с такими на любом фронте спокойным был.

— Вы меня не так поняли, товарищ майор, — поспешил оправдаться врач. — Я чисто в статистическом смысле… Кстати, вот вам и исключение…

Перед ними стоял высокий и сильный Санька Рогов.

— Перфильев? — заглянул в список майор. — Не забыл наш разговор?

— Об училище? — спросил Санька.

— Об училище. В лучшее, как и договаривались.

— Товарищ майор… — замялся, было, Санька. — В училище, я слыхал, пораньше подаваться надо?

— Так а в чем дело? Собраться что ль долго?

— Да нет… Не получается пораньше. Хлеб убирать надо. Без меня не справиться будет. Мужиков у нас нынче никого.

— Хлеб, говоришь? — нахмурился майор. — Ладно, иди. Иди, иди. Обдумаем этот вопрос. Ступай..

Майор посмотрел на главного врача. Тот, склонив голову, что-то писал на лежавшем перед ним листе бумаги.

Медсестра объявила следующую фамилию:

— Ступин! Валерий Ступин!

Из-за спин выдвинулся и подошел к столу парнишка. Почти подросток по росту и худобе. Тяжелые, темные, разбитые работой кисти рук резко выделялись на белом теле. Парень неуверенно спросил, обращаясь к майору:

— Тут про училище говорили… Я согласен. В училище…