Пороги

— Это, солдат, не твоя забота. Ты вот что, ты за Надехой сходи, так? Да Петра с бабой Галей зови. Остальные узнают, сами придут.

— Да зачем?..

В дом торопливо вошла Екатерина.

— Ты чегой-то поднялся? Стоит за порог, так опять неладно. Ложися давай. Баба Галя мне настой из маральего корня дала. Говорит, себе храню, так еле уломала.

— Погоди, мать, — остановил ее Николай. — Кончай ты со всем этим делом. Прошло все. Честное пионерское прошло. Александра сейчас провожать надо. Повестка у него…

Екатерина растерянно застыла посередине избы, переводя взгляд то на сына, то на мужа.

Кажется, вся деревня собралась в доме Перфильевых. И еще входили. Ставили на стол, что могли из своих припасов, садились рядом с теми, кто пришел раньше. Негромко переговаривались.

Из-за стола со стаканом в руках поднялся Перфильев. Стало совсем тихо.

— Вот и радость вроде, а сердце болит… — Заговорил в раздумье, словно самого себя убеждал в чем-то. — Можно сказать, последнего мужика из деревни провожаем. Колхозника…

Кто-то из баб заплакал.

— Да нет, бабоньки, вы не плачьте, вы подумайте, — голос Перфильева окреп, словно он окончательно понял, что именно надо сейчас сказать. Показал рукой на открытое окно, потом обвел взглядом собравшихся. — Вот оно место наше родное, деревня наша старая Макарово. Незаметная точка в масштабе, если на карту посмотреть. Только давайте теперь посчитаем, сколь за одну всего жизнь человеческую деревушка наша в общий котел положила? Вместе давайте посчитаем.

Первым делом надо мужиков счесть, что в партизаны подались в Гражданскую. В коммуну и в колхозы — тоже на жизни счет шел. В город кадры давали, на стройки разные, на лес… С войны вовсе обезлюдели, не мне говорить вам. А и сейчас из нашего Макарово окрест и лес валят, и города строят, и зверя бьют, и дороги ведут. И в армию вот сыновей даем. Стоит, значит, наше место на земле что-нибудь? Стоит! Стоит, земляки, стоит, мои родные. Не мало стоит…

Я не за Саньку пью — у него жизнь сейчас вроде вперед пошла. Я за вас выпить хочу, вам спасибо. Спасибо за то, что так мы умеем с вами на этой земле стоять, жить так…

Все разом заговорили, полезли к Саньке и председателю чокаться. Бабы затянули песню.

Никитишна сделала несколько глотков, откусила чуть хлеба, а оставшийся кусок придвинула Верке, погладила ее по голове:

— Ты ешь, ешь, не думай. А то разве сноп подымишь?..

Хорошо пели бабы, душевно.

Надя боком, вдоль стены, стараясь казаться незаметной, выскользнула из избы.

Все быстрее и быстрее бежала по пустой улице деревни.

Взбежала на крыльцо своей избы, распахнула незапертую дверь.

Остановилась посреди избы, почти в беспамятстве обводя глазами ее пустоту и сумрак. Увидала на стене фотографию покойных отца с матерью, тихо простонала:

— Мамочка моя… — и, упав на пол, зашлась в плаче.

По этапу

Серая толпа арестантов в сопровождении конвойных шла по крутой улице старого Братска к пристани. Обычная улица старого сибирского городка: полуторка у чайной, очередь у хлебного магазина, домишки с чахлыми палисадниками, редкие прохожие. Мелкий нудный дождь вполне вписывался в эту нерадостную картину.

В колонне с краю шли дядя Федя и Степан.

— Никак и у наших дождь? — поглядев на низкое серое небо, проворчал дядя Федя. Не дождавшись ответа, добавил: — Вот горе-то, Степ. Положит хлеб, жизнь наша переменная.

— Что теперь-то, — нехотя отозвался поникший, словно какой-то совсем другой, повзрослевший и неузнаваемый Степан. — Не нам убирать…

Дядя Федя жалостливо посмотрел на Степку, тихо сказал:

— Зря ты так-то, Степушка. Свое все же…

Прошли мимо старой острожной башни, по одному обходя огромную лужу, пошли по деревянному тротуару и стали спускаться к пристани.

В густой толпе пассажиров, толпившихся у сходней на берегу в ожидании парохода, Степан увидел старика-артиста с девочкой. Старик сидел, опустив голову. Девочка же узнала своих попутчиков по лодке, дернула старика за рукав, стала что-то торопливо объяснять. Но колонна зэков уже прошла мимо, в самый конец пристани, где приткнулась к берегу старая, приготовленная к отправке товарная баржа. Там по команде все сели на сваленный горкой на берегу щебень.

Старик наконец понял, в чем дело, грустно улыбнулся и по-отцовски привычно погладил девочку по голове.

— Глупенькая ты еще. Не надо бояться чужой беды, какой бы она ни была. Послушай меня, старого нелепого человека. Я давно заметил, что именно в горе, в беде, в страданиях чище и лучше становятся люди. Горе смывает с них ржавчину жизни. Не сразу, конечно, но чаще все-таки смывает. И тогда становится виден настоящий металл человеческого закала. Когда мне пришлось держать ответ перед новой жизнью, я сказал себе — в конце концов, все дело в самом человеке… В его, если вспомнить, как говорили раньше, — в его душе…