Пороги

Медленно ехала по пыльному проселку телега с молчаливыми уставшими женщинами. Вера калачиком свернулась на соломе, положила голову на колени Никитишне, смотрела в закатное небо. На пригорке темными силуэтами на погасающем закате замерли мальчишка и кони — ждали, когда подъедет председатель. Стрекот жатки замер, когда Перфильев подъехал к ним почти вплотную. Мальчишка соскочил с коня и молча стал выпрягать уставших лошадей. Николай сел рядом на землю, да так и сидел, опустив голову, пока мальчишка не запряг приведенных коней. Перфильев, по-прежнему молча, с трудом поднялся, взобрался на сиденье, натянул вожжи. Жатка застрекотала и стала удаляться. Мальчишка взобрался на усталого коня и медленно поехал в другую сторону.

И снова — то ли завтрашний, то ли послезавтрашний, жаркий осенний день. Дрожит от налетевшего ветерка яркий осинник, щедро теряя высохшие листья. Перфильев, сняв с жатки ножи, отбросил в сторону разводной ключ и зло закричал:

— Леха! Беги сюда! Быстрее давай! — Подбежал все тот же мальчишка. — Бери коня и в момент за храмцовской жаткой, что у конного на задах. В два счета чтобы здесь был.

— Не наладили? — совсем по-взрослому спросил мальчишка.

— Наладишь тут. Всю технику без кузнеца загробим. Надо механика из МТС вызывать. Давай быстрее, дело стоит!

Мальчишка убежал. Перфильев с натугой поднял снятые ножи, понес к осиннику. Аккуратно поставил у кустов.

Течет под ножи тусклое золото пшеничных стеблей. Раскачиваются перед глазами мокрые крупы коней, струится марево воздуха, поднимается и опадает на пригорках горизонт.

Серая рубашка Перфильева мокра от пота. Лицо в грязи и поту. Глаза невольно закрываются от усталости и равномерного движения. Спохватывается, поднимает голову, поддергивает вожжи…

Постепенно сон все-таки пересиливает. Смолкает тяжелое дыхание, стрекот жатки, усталая поступь коней… В наступившей тишине неожиданно рождается далекая грустная песня. Он узнает ее. В детстве, когда он тяжело заболел, ее пела ему мать. Во сне как-то сразу все вспомнилось.

Гаснул и все никак не мог потухнуть огонек каганца, рассыпался колючими лучами. Болели глаза и кружилась голова. Он плакал, чуть слышно канюча:

— Мамка, выгони его… Мамка! Выгони… Выгони… — Но мать, не слыша, пела свою тоскливую усыпляющую песню…

Не понял и не запомнил, как очутился дома. Как доехал, умывался, что-то ел, свалился спать на чистую постель….

Стараясь не шуметь, Екатерина осторожно завесила светлеющие рассветом окна и тихо вышла из избы.

В туманном рассвете наперегонки горланили петухи. Тяжелая и холодная осенняя роса изморосью покрывала пожухлую траву. Мимо избы гнали захудалое стадо колхозных коров. Коровы недовольно мычали, и Екатерина невольно оглянулась на окна — не разбудили бы. Потом стала развешивать выстиранное за ночь белье.

К забору подошла соседка.

— Никак, приехал? Вспомнил, что дом есть?

— Вспомнит он… — хмыкнула Екатерина. — Жатка вчера по росе не пошла. Силком я его увела. Отоспись, говорю, идол, а то какой из тебя на другие дни работник будет… А он уже и на ногах не стоит.

— Безжалостный он к себе, председатель наш. Ровно за троих живет. Эдак разве его надолго хватит? Ты бы ему, Катька, объявила: пять лет вдовой прожила, дальше, что ль, так-то терпеть?

— А то не говорила…

— Он-то чего?

— Так, а что он скажет? Молчит.

Обе разом повернулись к концу улицы, услышав машину.

Старенькая, забрызганная грязью «эмка» остановилась у ворот двора Перфильевых. Перетолчин распахнул дверку.

— Здравствуй, хозяйка. Николай дома?

— Спит…

— Как это спит? Не по-крестьянски, не по-крестьянски. Добрый крестьянин давно уже в поле должен находиться. — Перетолчин вылез из машины, подошел к калитке. — Ну да хорошо, что дома застал. А то до ваших полей мне на этом драндулете, пожалуй, и не добраться. — Он открыл калитку и направился было к крыльцу, но Екатерина стала у него на пути, загородила дорогу. Перетолчин остановился в недоумении. Пожал плечами, спросил: — Что, в избе, что ль, не прибрано? Иди тогда сама буди…

К заплоту Перфильевых одна за другой стали подтягиваться бабы.

Неожиданно для самой себя Екатерина подняла низко опущенную голову и громко спросила стоявшего перед ней в нерешительности Перетолчина:

— Вы, товарищ первый секретарь, обещали, что из городу к нам люди прибудут на уборку. Так народ наш все интересуется — когда ж они к нам прибудут? Бабы вот наши спрашивают, — показала она на прислушивающихся женщин, — когда баньки стопить? Будут мужики аль нет?

Перетолчин оглянулся на подошедших и подходивших женщин и громко, словно на собрании, сказал:

— Обещал. Было такое намерение. Об этом, между прочим, и хотел с вашим председателем говорить.

— А вы не между прочим, вы с нами поговорите. Мы ведь тоже колхозники. Очень даже заинтересованные во всем.

— Председатель, поди, без памяти лежит от такой работы, — подала голос стоявшая поближе остальных Дарья. — Один Кежемское урочище убрал. Это когда ж было так? Пускай и городские спинку разомнут. Мы очень даже такой ваш правильный почин поддерживаем.

А Екатерину уже, как говорится, понесло по кочкам.