Портрет Алтовити

– Саймон, – громко, словно он заснул и она его будит, сказала Айрис, – может быть, это нам за грехи?

Доктор Груберт закашлялся.

– Что – это?

Айрис изо всех сил сцепила пальцы с красными широкими ногтями.

– Ты не записывай меня в идиотки! Не нужно! Я кое о чем думала за последнее время. Я и без тебя понимаю, что то, что мы называем здоровьем, есть тупость, и, наоборот, чем больше человек чувствует, чем он мудрее, тем… Но я о другом. За что именно нам – тебе и мне, людям обыкновенным, житейским, любящим комфорт, неглубоким, да-да, неглубоким! – за что именно нам выпало доставить, – она усмехнулась дрожащими губами, – да, доставить сюда такого сына? Может, это мы с тобой провинились в чем-то? А может, совсем наоборот? Может быть, то, что нам сейчас – горе, может быть, это… Ты понимаешь, о чем я говорю? Просто сам факт, что есть такой… такое человеческое существо, как наш сын? Среди всего этого? – Она приподняла левое плечо. – Среди всей этой жизни?

Доктор Груберт хотел возразить ей, но оборвал себя на полуслове.

– А, – прошептала она, – услышал все-таки! Тогда я уж до конца скажу! Ведь это ты, Саймон, – дитя какого-то несусветного брака!

Ему хотелось, чтобы она замолчала.

– Да, – всхлипнула Айрис, – да, мой дорогой! Разве мы знаем, за что и кому воздается, кого Он карает, а кого Он милует? – Она еще выше вздернула левое плечо. – Мы ведь видим одни результаты! И маленькими нашими мозгами, нашими крошечными мозжечками пытаемся разобраться, что и почему. Одних осуждаем, других поддерживаем, а главное – важничаем, важничаем! Маленькими самоуверенными своими головками всю жизнь – бесто-о-олковую! – мы только и делаем, что важничаем! И вдруг – смотри, какая история! В твоей собственной семье, в нашей с тобой бывшей семье, Саймон! Солдат гитлеровской армии прикидывается евреем, чтобы спастись, а вскоре после войны женится на девушке, родители которой сгорели в Освенциме! Смотри, какой узелочек! Какая – слова даже не подберу – веточка! Поверх такого! Твои ведь собственные родители, Саймон! Ты хоть теперь понял, почему они всю жизнь молчали?

Густо окрашенные слезы заливали ее черный свитер. Манжеты сверкали так, что хотелось зажмуриться.

– Что это было? Не знаешь? Зачем тебе? Ты ото всего шарахнулся, чтобы быть нормальным! Нормальным, понимаешь? Ты испугался! А по нему ударило!

Доктору Груберту хотелось глубоко, всей грудью, вздохнуть, но воздух не проходил, застревал в горле.

Кто, вдруг подумал он, кто были эти мужчина и женщина, похожие на Майкла? Которые приснились ему рядом с отцом и матерью во время операции?

– Расплата, – забормотала Айрис, – ничего мы не понимаем, ничего мы не слышим, Саймон. А как бы я хотела, чтобы его миновало! Ну за что ему, моему мальчику? Ну почему нам так не повезло? И все сыпется на него, и все сыпется! А почему мой единственный ребенок должен расплачиваться за газовые печи, ну, объясни?

* * *

…Никогда он не был женат на этой женщине, которая сейчас сидела напротив него в ресторане и хрипло, жадно плакала, словно дорвалась, наконец, до своих слез и боялась, что ее остановят, не дадут ей доплакать до конца.

Эта женщина – как только она перестала быть его женой – умудрилась докопаться до вещей, которые не то чтобы совсем не приходили ему в голову, но от которых он – да, это правда, и это тоже правда! – от которых он старался держаться подальше, не желая, чтобы они тревожили его и вмешивались в ровное течение его разумной жизни.

Как это она сказала? Хотел остаться нормальным…

* * *

Айрис – по правую руку, доктор Груберт – по левую, стояли рядом с Майклом. Майкл слегка наклонился вперед и смотрел на мертвую Николь так, словно она что-то рассказывает ему. Линда рыдала и пальцами в крупных кольцах все поправляла гладко причесанную голову дочери, ровно лежащую на плоской белой подушечке.

– Как они по-идиотски загримировали ее! – громко закричала Линда. – Я ведь просила, просила, чтобы ее не трогали! Зачем ей этот румянец? Я просила, чтобы они только закрыли шею, только шею, ничего больше!

Действительно щеки у Николь ярко розовели, словно она бежала и раскраснелась. Черные, очень густые, загнутые кверху ресницы были не до конца сомкнуты, и сквозь них просвечивала тусклая молочная ниточка зрачков. Лицо ее было отстраненным и строгим, как это обычно бывает у мертвых, но что-то в верхней части этого лица тревожило доктора Груберта. На секунду ему показалось, что неплотно сомкнутые, черные ресницы слегка вздрагивают. Может быть, они вздрагивали от дыхания наклонившегося к ней Майкла? Или от громких материнских рыданий?

Еще страшнее было то, что, начав всматриваться, он увидел, что и легкий белый шарф, закутавший ее шею, тоже как будто приподнимается – то ли от движения воздуха в высоком пространстве церкви, то ли от того, что доктор Груберт слишком пристально смотрел, и возник этот оптический обман, эта чудовищная насмешка зрения.

Он выпустил локоть Майкла и отступил на шаг в сторону.