Портрет поздней империи. Андрей Битов

Я с нетерпением ждала церемонии награждения. За месяц позвонила Андрею Георгиевичу: «Приедете?» — «Непременно», — подтвердил он. За пару дней набрала опять: «Так мы вас ждем?» — «Конечно, — сказал Битов. — Напомните только адрес. Большая Никитская, а дом?» — «Что вы, — похолодело у меня внутри. — Звенигородская, 22. Это Петербург!» — «Вот как? — удивился Битов. — Я был уверен, что все проходит в Москве!» — «Но в Москву мы точно не довезем Киру Михайловну», — запаниковала я. «Хорошо, я приеду. Но только, пожалуйста, пришлите мне человека, который поможет добраться до вокзала».

Я стала срочно заказывать билеты и трясти друзей, которые смогли бы подвезти Битова. Как назло, все были заняты, но в последний момент человек нашелся. Я выдохнула, но, как оказалось, преждевременно. Хотя, вроде бы, что могло случиться? Битов в Москве живет рядом с Ленинградским вокзалом, а в Петербурге — рядом с Московским. Там его отправляет надежный товарищ, тут — встречает семья. Тем более, что знакомый добрался к Андрею Георгиевичу часа за полтора до отхода поезда.

Однако наступила полночь, а я не могла дозвониться ни до Битова, ни до знакомого. Паника рисовала жуткие картины — сердечный приступ, авария по дороге… Наконец получаю эсэмэс: «Опоздали на поезд». Оказалось, что знакомый, попав в гости к известному прозаику (да еще прихватив с собой друга), погрузился с ним в увлекательную беседу, — я совершенно забыла, как общение с Битовым затягивает. В итоге поезд помахал хвостиком, а в кассу выстроилась огромная очередь… И уже глубокой ночью Битов чудом уезжает, только прибывает теперь на Ладожский вокзал, который расположен очень далеко от его дома.

Не доверяя больше такси и знакомым, за ним отправился лично организатор премии. «Столько людей мной занимается, а что в итоге? — сказал ему Битов. — Я у вас как дитя у семи нянек…»

Он все-таки попал на церемонию. Обнимал Киру Михайловну (они не виделись лет тридцать) и осторожно вместе с ней поднимался на второй этаж в фуршетный зал. Это был его первый (и, как оказалось, единственный) визит в Дом писателя (относительно новый, выделенный при Матвиенко литераторам дворовый флигель с низенькими потолками и блестящим, кафельным, словно в общественном туалете, полом). Оглядел его печально: «Да, это не тот дворец, что был на Воинова…» Потом мы еще несколько раз созванивались; он вспоминал о детстве, о блокаде. Не доверяя иногда своей памяти: «Ехали по замерзшей Ладоге, началась бомбежка, и машина рядом с нами ушла под лед… Бомбежка была — точно, а вот машина, погрузившаяся в воду, — не уверен; может быть, в моей голове на реальные события наложились кадры из документальных фильмов, которые я смотрел позже…»

О своем литературном дебюте тоже рассказал, приятно удивившись тому, что альманах, в котором он начал публиковаться, его ровесник («Молодой Ленинград» появился на свет в 1937 году): «Первый рассказ у меня был напечатан в „Смене“, но об этом говорить не буду. Все-таки я считаю, что мой настоящий литературный дебют состоялся в „Молодом Ленинграде“. В 1960-м я подготовил для альманаха три рассказа — „Фиг“, „Иностранный язык“ и „Бабушкина пиала“ — и уехал в экспедицию, в Среднюю Азию. В это же время редактор „Советского писателя“ Кира Михайловна Успенская тоже ушла в отпуск. И редактуру взял на себя совершенно другой, неизвестный мне человек. Когда я вернулся из экспедиции, то держал первую верстку в руках. Я помню это чувство: запах типографской краски и неуверенное волнение. Но когда я прочитал свои тексты, то заплакал. Велась очередная кампания по очистке русского языка от грубых выражений, и редактор произвел ее по полной. В рассказе „Фиг“ фраза „здесь чем-то воняет“ была заменена на „здесь пахнет щами“; „красивая ты, баба, но дура“ на „красивая ты, Маша, но неумна“, и так далее. Все это возмутительно ломало язык и стиль даже на том скромном уровне, на котором были написаны рассказы. Вот тогда, я помню, было все одновременно: и радость, и скорбь.

Однако за эти рассказы мне заплатили баснословный гонорар. Искалечили их, но сказали — „зато мы оплатим аккордно“, то есть за каждый рассказ как за печатный лист. И я получил четыре с половиной тысячи — еще таких больших, сталинских — рублей. С этого гонорара я купил жене шубу, себе радиолу, костюм и еще долго мы на них жили. Это были другие деньги и другие возможности. Так что все у нас тогда было диалектично. С одной стороны плохо, с другой стороны — замечательно.