Портрет поздней империи. Андрей Битов

Иного объяснения битовского потворства окружению вроде бы недостойных его людей я не нахожу. С некоторой не совсем благородной подначкой отмечая, что многие из не похожих на него и отмеченных им писателей этой высокой оценки не оправдали. Непревзойденный мастер оказался не то чтобы чересчур благожелательным пророком, он, на мой взгляд, слишком большое значение придал непохожести. «Непохожесть» бывает не более плодотворной, нежели ученичество или подражательство.

Этим суждением я отчасти утешаю свое сожаление по поводу того, что Андрей Георгиевич не принял меня, выражаясь бабелевским языком, в «постояльцы своего сердца».

И все-таки несколько раз мне случилось, хоть и ненадолго, установить с Битовым какую-то, учитывая его питерскую природную сдержанность, московскую почти душевную короткость отношений. Однажды это случилось в ранние восьмидесятые. Андрей вдруг позвонил мне, что было большой редкостью, по весьма необычному поводу. Его юная тогда дочь Аня впервые прочла «Мастера и Маргариту», была очарована и, подобно тому, как москвичи ищут Петербург Достоевского, мечтала пройтись по булгаковской Москве. Профессиональных знатоков Булгакова в те годы было немного, и Андрей решил, что на эту роль я вполне гожусь, тем более что он в принципе признавал и чувствовал во мне природного москвича, что было приятно, хотя бы потому, что таких природных московских жителей в столице почти не осталось. Машина у Андрея была, вот мы втроем и совершили на ней ныне традиционное, а тогда импровизированное путешествие по местам незабвенного Михаила Афанасьевича. По Патриаршим прудам и окрестным переулкам, по Поварской, в те годы Воровского, где в трагическом доме высшего комсостава проживала некогда Маргарита, то есть Елена Сергеевна Шиловская, по Пироговке, где на первом этаже уцелевшего, к счастью, дома у супругов была первая своя квартира, по переулкам арбатским и пречистенским, от жилища Мастера до последней их квартиры в, увы, снесенном писательском доме, по всей этой заповедной Москве, ныне совершенно неотделимой от Мастера и его великого создателя.

Признаюсь, я испытывал прилив некоего особого московского патриотизма, ведь я показывал Москву коренным ленинградцам-петербуржцам, традиционно к столице скептически настроенным. К тому же я служил гидом не просто уроженцам невских берегов, а писателю, которого я про себя имел все основания считать питерским Мастером.

Завершили мы нашу непрофессиональную, но, смею надеяться, живую экскурсию в Доме журналиста. Естественно, за обедом, то есть за рюмкой и за давно мною чаемым не деловым, не приятельским, а по-настоящему дружеским разговором.

Другой случай краткого душевного тоже был связан с путешествием по Москве, на этот раз пешим и вполне деловым. Мы вместе оказались по каким-то делам на Неглинке в покосившемся особнячке русского ПЕН-центра, Андрей спешил на юбилейный вечер Михаила Жванецкого в Зал Чайковского и не знал, как туда побыстрее добраться. Машины у него в тот момент не было или он по соображениям здоровья перестал ее водить.

— Хочешь, провожу? — предложил я. − Самым коротким путем.

Подразумевался маршрут по переулкам, в точности повторяющим Бульварное кольцо, не слишком известный даже коренным москвичам.

От Цветного бульвара мы взошли по московским холмам до Каретного ряда, затем поднялись до Малой Дмитровки и в итоге еще одним переулком вышли прямо к подножью Зала Чайковского.

Андрей был явно доволен нашим внезапным походом. Он любил открывать для себя незнакомую Москву, попадая, по его выражению, из «одного ее кармана в другой». Под «карманами» имелись в виду чудом сохранившиеся старомосковские уголки.

В качестве их знатока, московского пешехода и «муравья», я, видимо, вырос в битовских глазах. Потому что вновь между нами завязалась непредсказуемая беседа с воспоминаниями и ассоциациями сердечного свойства, такая, во время которой как будто бы даже потерялся смысл нашего похода. Он превратился почти в самоценную душевнейшую прогулку.

Мы, однако, вовремя пришли к месту назначения. Я выполнил свою миссию почтительного провожатого, невольного экскурсовода. А может (хотелось надеяться), и верного друга, чему я больше никогда так и не получил подтверждения.

Дожив до преклонного возраста, я до сих пор иногда жалею, что так и не оказался с Андреем Георгиевичем Битовым по-настоящему близок. Не было мне написано на роду. Хотя, впрочем, может оно и к лучшему. Короткая дружба неизбежно упрощает отношения, вместе с пафосом отменяет и сокровенное трепетное почтение.

Ну, обрел бы я право утверждать, подобно известному персонажу, что с Битовым я «на дружеской ноге». Зато, чего доброго, утратил бы право считать дорогими, любимыми, лично мне предназначенными шедеврами и «Дверь», и «Пенелопу», и «Кавалера солдатского Георгия», и «Похороны доктора», и «Улетающего Монахова», и «Человека в пейзаже», и еще многие страницы и строки.