Портрет поздней империи. Андрей Битов

Хотелось бы написать: мы подружились, но этого не произошло. Мы сошлись, этим старым понятием можно обозначить ту степень весьма условной близости, какая между нами возникла. Андрей вспоминал обо мне, вернее о самом популярном в стране еженедельнике, где я служил, всякий раз в тот момент, когда по сложным соображениям своей авторской стратегии считал необходимым напечататься именно в чрезвычайно популярном издании. При этом льщу себя надеждой, что он мне доверял. Недаром удостаивал меня своих неповторимых размышлений вслух, показал мне редчайший в ту пору портрет Набокова, вырезанный из американского журнала (редакционный фотограф его переснял, то есть по терминологии тех лет «размножил»), дарил мне книги с теплыми посвящениями и главное, о чем уже шла речь, поистине осчастливил меня вовлечением в свой творческий процесс, предоставив на целую неделю только-только законченную рукопись «Пушкинского дома». В последние тридцать лет я перечитываю его в разных изданиях регулярно (между прочим, это именно та книга, которую в том или ином порядке можно читать всю жизнь), а перед глазами стоит массивная элегантная рукопись, аккуратно уложенная в футляр от дефицитной в ту пору финской бумаги.

Кроме того, мы время от времени встречались в одном гостеприимном доме и за летучим столиком в писательском клубе непреднамеренно сходились, я бывал даже свидетелем его сердечных увлечений, в том числе и весьма серьезных, словом, ощущение, что все эти встречи постепенно перерастут в более короткое общение согревало меня. Но, повторяю, не случилось. По этому поводу я даже одно время, как в детстве, комплексовал. Тут надо признаться, что вообще-то я по свойству характера к дружбе со знаменитостями не стремлюсь. Бывали случаи, когда от нее даже уклонялся, не из гордыни, нет, а из нежелания ощущать себя милым, приятным, но все же младшим партнером. Дружба, невозможная на равных началах, меня не прельщает. Спасибо, как говорится, за доброе отношение и за ласку. Однако в случае с Битовым я готов был поступиться своей наивной принципиальностью. Считал ли, что достоин такого расположения? Скорее полагал его заслуженной наградой за все свои собственные сочинительские потуги и попытки, за верность литературе.

Однако судьбе, а точнее самому Андрею, такое дружеское сближение не было угодно, я не был ему достаточно интересен. Осознав это, относительно успокоился. Ведь с годами мы неизбежно перестаем страдать по поводу того, скажем, что приглянувшаяся нам женщина пренебрегает нами. Обидно, конечно, но не трагедия. Чем в этом смысле отличается не принятая мужская дружба?

Я не удивлялся, когда встречал Битова в обществе всесоюзно известных людей — Беллы Ахмадулиной, Михаила Жванецкого, Михаила Козакова; как сказано в одной нашумевшей пьесе, «молодые должны с молодыми…» Но я стал замечать, что в обыденной жизни Андрей Георгиевич предпочитает окружать себя людьми, чаще всего не склонными к умозрительным интеллектуальным интересам. Нет, не глупыми и, что называется, нахватанными, но всем видам творчества предпочитающим ресторанные кутежи, светскую, а точнее полусветскую, тусовку, публичные скандалы, чреватые милицейскими протоколами, и вообще образ жизни, не вполне совпадающий с постулатами закона. В классической русской литературе этот человеческий тип запечатлен под клеймом «площадного волокиты», «прожигателя жизни», современный международный жаргон предпочитает эффектный термин «плейбой», сам Битов с дружеской иронией именовал своих приятелей «плутами». Как бы сознавая их очевидную нравственную несостоятельность, не отягощая их снисходительно ни моральными, ни излишне духовными требованиями.

Я недоумевал: что он в них такого находит? Втайне подразумевая: такого, чего нет во мне. Хотя про себя отчасти догадывался и в конце концов нашел подтверждение своей догадке.

Рассуждая на чисто профессиональные темы, Андрей Георгиевич признался, что любит и предпочитает писателей, совершенно не похожих на него. Он даже выразился откровеннее: «умеющих нечто такое, чего не умею я». Выходит, что «плуты» и плейбои тоже обладали неким жизненным умением, некоей житейской хваткой, в которой Битов себе решительно отказывал и за отсутствие которой себя корил. Воспринимая этот тезис, я решаюсь продолжить его более прямолинейно: есть такое наблюдение, отмечающее, что всякую духовную и душевную переполненность неизбежно притягивает к себе пустота. Мне кажется, что в битовском случае этот негласный закон действовал неукоснительно. Замечательный прозаик, великий толкователь бытия, обладатель редкого дара выводить его непознанные формулы и законы, в будничной жизни иной раз тяготился этим постоянным напряжением ума и сердца, искал подходящей возможности отступиться от этой мучительной требовательности к собственному предназначению и позволить себе на время что-то вроде благодушной слабости. Вернее, благодушного этой слабости поощрения. Видимо, устать можно и от собственного дара, и от поклонения этому дару, и от своей общепризнанной миссии.