Портрет поздней империи. Андрей Битов

— Если говорить, что мне дала блокада, — я помню, как мы идем, уже вырвавшись из Ленинграда, в какую-то слободу, деревню. Идем через озеро ночью по льду. Санки где-то раздобыты, на них какой-то скарб — все, что мать сумела вытащить на своем горбу для обмена, чтобы прокормиться. Я везу санки, мне нет еще пяти лет, и мне очень тяжело. Мать первая, брат — второй, я плетусь в хвосте и понимаю: «Не ныть, не отставать. Не ныть, не отставать». Тьма, снег, и вдруг какой-то луч падает на нас и ведет нас до конца. Теперь я понимаю, сквозь волнистые туманы луна, наверно, вышла — но вот это судьба или не судьба?

По-моему, даже малый фрагмент дает понять, как внимательно надо было всегда его слушать. Ночь, не день, и луч лунного света. Фрагмент расшифрован без правок. Битов очень хорошо вслух говорил на русском языке. Мыслил ассоциативно, однако законченно, не сумбурно. Мог не прерываться полчаса, сорок минут, не нуждаясь в вопросах, притом еще и варил крепкий кофе в джезве, попутно рассказывая историю своих кофейных чашечек. В тот день мы говорили очень долго, я внимала, он подарил несколько книг, потом подвел к окну в кабинете и показал вдали здание Ленинградского вокзала: «Когда его все время видно, тут как-то спокойней». В следующий момент я не постеснялась и попросила об одолжении: дать на время мемуары сына Заболоцкого, с которым они общались, в связи с одной идеей, с которой тогда носилась. Настояла на том, чтобы взять без суперобложки (чтобы она напоминала об отсутствии книги в доме), вернула через год в Пушкинском музее… Книг в доме было много, хотя не так чтобы отовсюду падали — у Битова была на Красносельской просторная старая квартира, давно не ремонтированная, но не загроможденная, светлая и с высокими потолками, удобная для житья. Дышать и беспрерывно курить в ней было легко и спокойно.

Из всего разговора в печатный вариант вошла в лучшем случае половина, полуглянцевый «Story» не выдерживал напор битовского интеллекта, но в компьютере все сохранилось. Пусть будет и здесь:

— Вы жили умно?

— Нет. Но, по-видимому, с каким-то жупелом свободы. Внутренней и даже во многом внешней. Судьба как челнок ходит. Когда ты ее имеешь, ты ее не осознаешь. Когда на нее смотришь — вполне можешь подтасовать и исказить.

— Что читают писатели?

— При мысли о собрании сочинений такое уныние возникает − интонация же у человека одна. Возьмите даже самого разгениального своего писателя, разве вы будете у него читать все? Ну, если только специалист… А так они стоят, распухшие полки, вы сунетесь, и вам выпадет там место, там место… А осилить всего Блока?

Я много занимался Пушкиным и, думаю, сделал серьезные сочинения. Естественно, пушкиноведение их не замечает, а я и не ревную. Но не могу сказать, что Пушкина всего прочитал. Вот вы упомянули, что Куприна всего прочитали, но Куприна я тоже всего прочитал. В пору пубертата — самое лучшее чтение. Также получил привилегию, когда ещё не был издан серого цвета Джек Лондон, у моего дедушки в библиотеке было издание 20х годов в бумажных таких переплетах. Это был мой самый любимый писатель… Собрания сочинений, пока не пошли в советском послевоенном предложении, они были первые. В каком-то плане — тоже первые книги. Томаса Манна некоторые люди прочитали всего, но на самом деле человек не может прочитать всего, и не нужно ему. В биографию писателя, в его судьбу входит то количество книг, которое прочитано действительно. Их и вправду не больше двух десятков. И можно заподозрить, что они могли бы быть взаимозаменяемы. Так же, как ряд возлюбленных или друзей.

— У вас были друзья, которые вас не предали?

— Да. Вот, в частности, мой армянский друг Грант Матевосян. Но он, по-моему, не способен был к такому. Есть еще один, безусловно, никогда не предавший меня друг, архитектор Александр Великанов. Тоже не способен. Есть мелочи, но они связаны, пожалуй, с общежитием. Люди, когда живут в одном браке или в одной дружбе, там бывает всякое. Белла Ахмадулина меня ни разу не предала. Это стопроцентные варианты. А другие… Многие не успели…

— Насколько вы заняты собой?