Портреты эпохи: Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Юрий Любимов, Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Василий Аксенов…

А теперь, 12 марта 1988 года, пересечем поле, аллею и холм в Варрене, чтобы успеть с Франсин к пяти часам. «Мама терпеть не может, когда опаздывают»[66]. Понимаю. С Татьяной и Алексом я уже познакомилась три дня назад, когда побывала в их двухэтажной нью-йоркской квартире, изысканно-артистичной, где соблазнов глазу было так много, что слова куда-то уплыли из памяти, поглощенные зрением. Помню только, что главным в разговорах этого первого свидания был наш общий смертельно больной друг, а для Татьяны и Алекса почти приемный сын – Геннадий Шмаков. Молодой, красивый, он был обречен, он умирал от СПИДа. И это именно его я поминала той ночью в Большом кафедральном соборе. Все, связанное с судьбой Геннадия Шмакова, уехавшего из Санкт-Петербурга вслед за своими друзьями Иосифом Бродским, Наталией Макаровой, Михаилом Барышниковым больше десяти лет назад, было столь болезненно необратимо, что затмевало в те дни все остальное. Редкий ценитель искусства, отмеченный необыкновенным человеческим даром, всегда светившийся добротой, влюбленный в русский балет и поэзию, он стал известен как автор серьезных работ о Михаиле Барышникове, Наталии Макаровой, Майе Плисецкой, Жераре Филипе, Марии Каллас, а также высокопрофессиональных переводов, обогативших русскую культуру новыми именами.

С Татьяной и Алексом мы перебирали подробности происшедшего, ужас угасания человеческой жизни… Геннадий вернулся из госпиталя после второго уже провала в бессознание, чуть не унесшего его, казалось, навсегда.

Теперь, проходя по саду загородного дома Либерманов в Варрене, я погружаюсь в атмосферу естественной красоты, продуманно созданной хозяевами. Кусты белых роз, необыкновенные оттенки малинового и красного в бегущей вдоль дорожек герани, белизна оконных ставней в сочетании с причудливой легкостью красных скульптур – творений хозяина, разбросанных на лужайке. Но вот в дверях дома радушно-озабоченное лицо Алекса, вдали возникающий силуэт Татьяны в переливающемся белом брючном костюме. Вглядываясь в ее черты, нахожу в них все ту же значительность, открытость и прямоту взгляда, что и на фотографиях. Неизменная элегантность женщины, которая полагает, что выглядеть «комильфо» – это уважать себя и других. Беседуя с Татьяной, открываешь и главное: необыкновенную памятливость на сказанное и увиденное, самостоятельность суждений, основанную на плотном слое усвоенной культуры, все то, что возвышает ее над годами, над прошлым. И, что любопытно, физическая немощность (только недавно сросся перелом шейки бедра, и Татьяна опирается на палку) отнюдь не создает впечатления слабости. У вас возникает непреодолимое желание приспособиться к собеседнице, дать ей возможность услышать вас, понять.

Мало кому из русских европеек, оставивших Париж во время войны (к их числу можно причислить лишь Нину Берберову), повезло, как Татьяне в Америке. Из голодной Пензы совсем юной она попадает в Париж, в яркое окружение дяди, художника Александра Яковлева, создавшего себе имя в Европе 20-х годов. Впоследствии, когда праздничный фейерверк духовного пиршества и веселого досуга оборвется и наступит кошмар чужеродности в оккупированном немцами Париже, она сумеет победить и эти обстоятельства. Оставшись в разгар войны во Франции после гибели мужа вдвоем с дочерью, она сумеет выжить, а впоследствии рискнет пересечь океан. Она меняет уже третью страну, начав все заново, – каким жизненным иммунитетом надо было обладать?

И все же, быть может, на чей-то взгляд малосущественное, а на самом деле ни с чем не сопоставимое в этом мире было иное. Она была красавица. Красавица на любой вкус. Согласитесь, для молодой одинокой женщины это опасно! При чем тут ее занятия и то, как устраивается повседневная жизнь образованной, культурной девушки? Создает ли она одежду, устраивает ли приемы или шьет, направляя моду, будет ли она женой или вдовой, русской (по рождению), француженкой, полькой или американкой (по местожительству) – всюду она остается красавицей. А это значит, что, войдя в помещение, она как бы сразу заполняет собой пространство, создавая свое «биополе», небезразличное окружающим.

В тот день я вижу ее в проеме двери, худую, высокую, в этой переливающейся ткани, она о чем-то спрашивает медленным низким голосом, поправив светлые пряди волос над широким скуластым лицом. Я что-то отвечаю на ее вопрос о Москве – рассказываю об атмосфере раскрепощенности, о создании молодежных театров и студий, о Старом Арбате, на котором любой может прочитать свои стихи. В какой-то момент вынимаю этюд маслом – пейзаж с видом на церковку в Пензе кисти молодого художника, – который дарю ей, чтобы напомнить о ее детстве. Она сидит неподвижно, точно изваяние, слушая. Впоследствии я поняла, что важная составная человеческого таланта Татьяны Яковлевой – ее внимание к собеседнику. Она обладает удивительным даром слушать. Это приятно каждому. А для поэта? Для поэта это неоценимое качество.