Портреты заговорили

Я уже упоминал о том, что жизнь молодой женщины сложилась так, что никакого священного трепета перед особами, которых принято именовать «высокими» и «высочайшими», она не испытывала. С императором всероссийским, конечно, была вежлива — так же вежлива, как с любым влюблённым в неё офицером или атташе посольства, но, вероятно, не больше… Царь ведь сам при первой же встрече настаивал на том, чтобы с ним обращались как с частным лицом. Долли так с ним и обращалась. Приходилось его величеству не раз извиняться перед восемнадцатилетней графиней (19 лет ей исполнилось 14 октября этого года). Ряд этих извинений, большей частью шуточных, я уже процитировал. Однако среди писем царя есть одно[150], которое в виде исключения я привожу полностью. По-видимому, между Александром и Долли произошла более или менее серьёзная размолвка — всё из-за той же неосторожной поездки Долли в Царское Село в совсем для этого не подходящее время манёвров. В ответ на очень деликатное по форме, но настоятельное по существу напоминание царя о необходимости быть осторожнее графиня, кажется, всерьёз обиделась на своего коронованного поклонника. На этот раз он не оправдывается, только просит понять — и снова довольно настойчиво, что частным лицом он может всё же оставаться только до известного предела. В письме нет ни обращения, ни адреса, оно написано частью в третьем лице, но, судя по концовке («Передайте привет маменьке»), всё же обращено в первую очередь к Долли.

Вот его текст: «Только в данный момент я освободился, чтобы написать вам эти строки. Итак, я сказал Екатерине, что я ничуть не отношусь к ней с недоверием и что, со своей стороны, я вполне искренне питаю к ней ту же дружбу, что и она ко мне. Что касается Долли, я бы её спросил, чем я навлёк на себя бурю, которая бушует против меня в её письме? Если бы она лучше меня знала, она бы поняла, что я придаю очень мало цены осуществлению какой бы то ни было власти; что я всегда смотрел на неё как на бремя, которое, однако, долг заставляет меня нести. Так как я никогда не думал расширять эту власть за пределы тех границ, которые она должна иметь, то тем более [я не хотел] стеснять мысль. Когда эта мысль касается меня и притом принадлежит существу столь любезному, как она. Ничуть не думая её отталкивать, я принимаю с благодарностью все проявления её интереса. Однако моему характеру и, в особенности, моему возрасту свойственно быть сдержанным и не переступать границ, которые предписывает моё положение. Вот почему Долли ошибается, считая меня несчастным. Я ничуть не несчастен, так как у меня нет никакого желания выйти из того положения, в которое меня поставила власть всемогущего. Когда человек умеет обуздывать свои желания, он кончает тем, что всегда счастлив. Это мой случай. Я счастлив; и, кроме того, я не хотел бы позволить себе ни одного шага вне воли всевышнего. Если вы спокойно и последовательно подумаете над тем, что я вам здесь говорю, это объяснит вам многое, что должно вам казаться во мне странным.

До встречи завтра вечером.

Передайте привет маменьке».

Что сказать об этом, во всяком случае, многозначительном письме? Оно, несомненно, адресовано одной из дочерей Елизаветы Михайловны. Я предполагаю, что адресатка — Долли, но полной уверенности у меня в этом нет. Эта своеобразная исповедь царя, по существу во всяком случае, обращена к ней, а не к Екатерине Тизенгузен[151]. Когда читаешь уверения Александра I в том, что в глубине души он тяготится властью, возложенной на него, как он считает, свыше, этому можно поверить, — не одной Долли Фикельмон он так говорил.

Ещё 21 февраля 1796 года девятнадцатилетний князь Александр Павлович писал своему недавно уволенному воспитателю Лагарпу: «Дорогой друг! Как часто я вспоминаю о вас и о всём, что вы мне говорили. Но это не могло изменить принятого мною намерения отказаться впоследствии от носимого мною звания». Весной того же года он писал своему приятелю В. П. Кочубею: «Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что рождён не для того сана, который ношу теперь, и ещё меньше для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом»[152]. Это настроения юноши, но они возобновлялись по временам у царя на протяжении всей его жизни. Не раз он говорил близким ему людям о своём намерении отречься от престола. В 1819 году сказал брату Николаю и его жене Александре Фёдоровне: «Я решил сложить с себя мои обязанности <…> и удалиться от мира»[153]. Итак, когда Александр пишет о своём взгляде на царскую власть как на тяжёлое бремя, его искренности поверить можно. Зато когда он лицемерно пытается уверить графиню в своём уважении к свободе мысли (какой бы то ни было), как не вспомнить лишний раз пушкинские стихи:

Недаром лик сей двуязычен.
Таков и был сей властелин:
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.