Портреты заговорили

Однако Дарья Фёдоровна считает порой, что её приятель чересчур церемонен. Примерно в это же время[340] она пишет ему: «Ваша вчерашняя записка, дорогой Вяземский, почти что меня рассердила! Разве нужно между друзьями столько извинений и фраз? Я гораздо более доверчива, так как была уверена в том, что вы не пришли, потому что не могли!»

Весь март месяц 1832 года у Вяземского прогостила в Петербурге его старшая дочь Мария, которой в это время было восемнадцать лет. 10 марта Долли пишет Петру Андреевичу: «…не сможете ли вы привести ко мне вашу дочь сегодня после обеда, между семью и 8 часами». Из писем Вяземского к жене (которые и позволяют датировать эту записку) мы узнаем, что он исполнил просьбу Фикельмон в отношении дочери, а ещё раньше, 7 марта, «возил её к благоприятельнице Елизе. Она очень приласкала её»[341].

Понемногу, таким образом, начинается знакомство Фикельмон-Хитрово с семьёй Вяземского. Вера Фёдоровна с тремя дочерьми — Марией, Прасковьей (Полиной) и Надеждой и сыном Павлом переехала на постоянное жительство в Петербург в октябре (после 10-го) того же 1832 года. Вяземские поселились на Гагаринской набережной в доме Баташова (ныне набережная Кутузова, 32), — считая по-современному, метрах в семистах от особняка Салтыковых. «Добрый сосед», как назвала однажды Фикельмон Петра Андреевича, оказался теперь ещё более соседом, чем во время своего одинокого житья на Моховой улице. Однако топографическая близость, по-видимому, не совпадала больше с внутренней.

Вяземский был, конечно, рад семье, по которой он тосковал, но переезд жены в Петербург не мог не изменить характера его отношений с Долли. Он больше не «соломенный вдовец». Женатого светского человека нельзя приглашать без супруги на танцевальные вечера или загородные поездки. Неудобно также то и дело посылать ему записки. Большинство тех, которые хранятся в ЦГАЛИ, несомненно, получены «холостым» Вяземским. Многочисленные светские условности властно вступили в свои права. В общем же, насколько можно судить по отрывочным материалам Остафьевского архива, знакомство семей Вяземских и Фикельмон проходило так, как это было принято в высшем обществе того времени.

Нельзя всё же не заметить, что в отношении В. Ф. Вяземской наши эпистолярные материалы особенно скудны, и эта бедность, по-видимому, не случайна. Сохранилась единственная петербургская записка Фикельмон к жене её приятеля: «Дорогая княгиня, как себя чувствует дорогой Вяземский? Я сама себя хуже чувствую эти дни, и это мне помешало Вас навестить. Долли Фикельмон». Иногда Долли осведомлялась у Вяземского о здоровье жены: «Как себя чувствует княгиня, дорогой Вяземский? Надеюсь, что нога у неё больше не болит, и вы успокоились?» В 1836 или 1837 году Фикельмон ещё раз упоминает о Вяземской: «Если я не увижу вас и княгиню сегодня ночью в церкви, заранее желаю вам, дорогой друг, радостных и счастливых праздников». Речь идёт, по-видимому, о пасхальной заутрене, где всегда бывало множество народу и встретиться со знакомыми было нелегко. Других упоминаний о Вере Фёдоровне нет за все пять с лишним лет «знакомства домами».

Можно, правда, думать, что петербургская переписка «семейного периода» сохранилась в Остафьеве не полностью. Пётр Андреевич тщательно берёг даже совсем незначительные записки Долли. Возможно, что его жена поступала иначе. Из записей Фикельмон мы знаем, что Вяземские не раз встречались с Дарьей Фёдоровной и её друзьями. Д. В. Флоровский, прочитавший весь петербургский дневник, отмечает[342]: «С переездом в 1833 г.[343] всей семьи Вяземских в Петербург все её члены[344] вошли в этот круг знакомых и друзей. Графиня Ф. однажды отметила, что в прогулке большого общества с участием Фикельмон в Шлиссельбург на пароходе приняли участие и жена князя и две дочери (26 июля 1833 г.)». Таким образом, с внешней стороны всё как будто обстояло благополучно — Дарья Фёдоровна с должным вниманием относилась к семье своего друга. Старшую дочь, Марию, она, по-видимому, полюбила. В одной из записок Долли сообщает Вяземскому, что в пятнадцатую годовщину своей свадьбы (3 июня 1836 года) она пойдёт в домашнюю часовню Шереметевых помолиться за Марию[345] и за него. Добрая и внимательная Долли, конечно, так или иначе отозвалась на тяжёлое горе Вяземских — смерть княжны Полины (Прасковьи), угасшей в Риме от чахотки 11 марта 1835 года. Однако дневника в этом году Фикельмон систематически не вела, и мы не знаем, в чём проявилось её участие к их потере. О могиле Пашеньки Вяземской Дарья Фёдоровна вспомнила в позднейшем письме к Петру Андреевичу из Рима от 7 января 1839 года. Высказав сожаление, что Вяземский, бывший в то время в Германии, не собрался в Рим, она прибавляет: «Впрочем, я понимаю, что Рим, оставаясь священной и святой землёй для вашего сердца, тем не менее жестоко бы его взволновал!»