Портреты заговорили

Вернёмся снова к переписке Фикельмон и Вяземского в 1830—1831 гг. В тревожное для обоих корреспондентов холерное время мы, естественно, находим в их письмах лишь немного упоминаний о том, что они читали в эти печальные месяцы. Некоторые из интересных упоминаний я уже попутно привёл. С окончанием эпидемии, пощадившей её семью, но унёсшей немало знакомых людей, Долли снова принимается за книги. Читает и, по обыкновению, философствует: «Мы поглощаем каждую новость, что касается книг. В данное время я читаю то, чего раньше совсем ещё не знала, — письма Курье, которые я нахожу остроумнее и лучше написанные, чем письма M-me де Севинье[326], — эти, надо сказать, легкомысленны, но принято считать, что в наш век можно всё читать без стеснения. События нравственного порядка, правда, сейчас настолько серьёзны, настолько значительны, что не остаётся возможности увлечься лёгким чтением. Благоразумие укрепилось в тени скорби, потому что какой человек с душой живёт сейчас не скорбя» (13 октября 1831 года). «Знаете ли вы, что Виктор Гюго написал премилые стихи, полные прелести, гармонии, религиозного чувства? Это молитва, обращённая к его ребёнку; в них глубокая набожность, как у Ламартина, но с оттенком горести земной, светской, отчего они ещё трогательнее. Я бы вам их послала, если бы не надеялась увидеть вас вскоре здесь — удивительно, что автор, любимый молодой Францией[327], говорит о боге, как следует говорить о нём» (12 декабря 1831 года)[328].

Интересен отзыв Фикельмон о романе Бенжамена Констана «Адольф», но он тесно связан с вопросом об изучении Дарьей Фёдоровной русского языка, к которому мы теперь и обратимся. До сих пор по этому поводу было известно лишь часто цитируемое указание Е. М. Хитрово в письме к Пушкину от 9 мая 1830 года: «Г. Сомов[329] дает уроки послу и его жене <…>». Речь шла, несомненно, об уроках русского языка, незнакомого графу и забытого графиней за долгие годы пребывания в Италии[330]. В письмах 1831 года изучению русского языка Долли посвящено немало строк. 4 августа Вяземский в своё, как всегда, французское письмо вставляет три слова по-русски («житьё-бытьё подмосковное»). Затем он продолжает — снова по-французски: «После представленных Вами мне доказательств Ваших успехов в изучении русского языка, о которых я мог судить по стилю надписанного по-русски адреса, я ничуть не раскаиваюсь в том, что позволил себе эту двуязычную смесь, которую Вы отлично поймёте. Должен Вас всё же предупредить, для неприкосновенности моего родового имени, что я не Сергеевич, а Андреевич, а для чести нашего квартала, что Тверская — это не переулок, а улица, и притом ещё одна из самых нарядных; что же касается моего дома, то он скромно приютился в Чернышёвском переулке[331]. За исключением этих маленьких ошибок, всё остальное — верх изящества и орфографии. Я могу только удивляться рассудительности, с которой Вы употребляете букву „ять“, этого сфинкса, недоступного для многих наших писателей и для большинства наших государственных мужей. Воздадим за это хвалу Вашей понятливости и отеческим заботам господина Сомова. Если бы я мог раздавать места, я бы сразу назначил Вас министром народного просвещения, будучи твёрдо уверен в том, что Вы не скомпрометируете ни наших учёных, ни нашу орфографию, за что я не мог бы поручиться в отношении других. Говорят, что император Александр, чтобы избежать трудностей, самодержавно исключил эту букву из своего императорского алфавита: это также значило разрубить Гордиев узел». Неисправимый насмешник, князь Вяземский не удержался от искушения пустить шпильку по адресу покойного царя, хотя, несомненно, знал, что Дарья Фёдоровна, как и её мать, относится к памяти Александра I с благоговением…

В записке, посланной в Москву 13 августа, она сообщила: «Ваш адрес был неправильно написан благодаря маме, которая неверно сказала ваше отчество». Адрес письма от 12 декабря того же года аккуратно и красиво надписан по-русски с должными нажимами: Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Петру Андреевичу Вяземскому в Москве Близ Никитской, Чернышёвском Переулок В собственном доме. Как видим, с русскими падежами Долли тогда ещё не справлялась. Этот адрес — единственный образец её русского почерка среди более чем двухсот фотокопий, полученных мною из ЦГАЛИ. Надо, однако, сказать, что уверенное и вполне русское написание букв всё же свидетельствует о том, что в детстве Даша Тизенгаузен по-русски писать умела. В отношении её сестры Кати мы это знаем достоверно — будучи маленькой девочкой, она писала дедушке Кутузову и по-русски[332].