Портреты заговорили

13 октября 1831 года Дарья Фёдоровна пишет Вяземскому о своём русском языке с некоторыми подробностями: «Пока что я вас благодарю за Адольфа, который всегда был одним из моих любимых произведений, хотя герой создан для того, чтобы заранее разочароваться во всех молодых людях на свете. Этот образец для подражания размножился, но следует его знать. Я не стану читать „Адольфа“ (разумеется, вашего)[333] с учителем и как урок: это было бы средством тотчас же от него устать — прочту одна, долго размышляя. К тому же я уже давно не нахожусь в руках господина Сомова — и даже не беру русских уроков. Не знаю, почему и как, но моё ухо так хорошо привыкает к русскому языку, что, когда наберусь храбрости, чтобы им заняться, я, надеюсь, быстро его выучу[334]. Но побеждать трудность всегда является работой, для которой нужно усилие, и столько их надо делать, чтобы идти вперёд в жизни, что в самом деле становишься от этого скупой! Жизнь, действительно, самый тяжёлый труд! — для нас, по крайней мере, которые видят и чувствуют её прекрасной, какой она и есть в действительности <…>».

Мы не знаем, сделала ли Долли Фикельмон нужное усилие, чтобы овладеть русской речью… Во всяком случае, в конце 1831 года она, как видно, уже чувствовала себя в силах приняться за самостоятельное изучение русского перевода французского романа, который она, правда, знала в подлиннике. 9 февраля 1839 года она писала мужу из Рима: «Скажи также маме, что каждое утро я провожу час времени с русской грамматикой в руках: я хочу вернуться в Петербург, лучше зная этот язык, чем я его знала уезжая»[335]. Долли, однако, не суждено было больше вернуться в Россию, и мы не знаем, продолжала ли она впоследствии заниматься по-русски. Вряд ли…

Её дочь, Елизавета-Александра, по-домашнему Елизалекс или Элька, выросшая в Петербурге, свободно говорила по-русски. Зимой 1838/39 года в Риме красивая тринадцатилетняя девочка часами болтала по-русски с начинающим писателем, будущим знаменитым поэтом А. К. Толстым и его матерью. Долли Фикельмон в письме к мужу назвала Толстого «верным обожателем» дочери. Елизалекс не забыла полуродного языка и много позже. 17 сентября 1844 года княгиня Елизавета-Александра Кляри-и-Альдринген пишет тётке, Е. Ф. Тизенгаузен, из Остенде после того, как в Брюсселе встретилась с бельгийским королём Леопольдом I: «Король так добр и трогателен в своём обращении со мной! Он много рассказывал о тебе и, к моему большому удивлению, очень бегло говорил со мной по-русски…»[336]  Вероятно, в своё время Д. Ф. Фикельмон или её мать позаботились о том, чтобы Элька знала русский язык, что, конечно, было нетрудно сделать, живя в Петербурге.

Мой обзор «ядра» переписки Фикельмон и Вяземского приходится на этом закончить, хотя я далеко не исчерпал всех материалов, имеющихся в их письмах 1830—1831 гг.[337]. Однако многочисленные встречи и разговоры князя и графини с рядом лиц, большею частью малоизвестных или вовсе неизвестных, сейчас интереса не представляют. Они к тому же потребовали бы обширных и сложных комментариев. Точно так же в наше время вряд ли для кого-нибудь существенно знать, какие именно поручения Долли по части покупки материй, шарфов и каких-то соломенно-жёлтых крестьянских юбок, вероятно, предназначенных для маскарада, любезный Пётр Андреевич Вяземский выполнял в Москве.

Итак, будем считать «ядро» достаточно исследованным. Однако переписка Фикельмон с Вяземским после возвращения его в Петербург продолжалась ещё много лет, правда, с большими перерывами. К сожалению, за всё это время, как уже было упомянуто, мы знаем лишь петербургские записки Долли, часть которых можно датировать, и несколько её писем из-за границы. Последнее из них помечено 13 декабря 1852 года. Ни одного ответа Вяземского, кроме мною разобранных, пока не известно. Пётр Андреевич вернулся в столицу 25 декабря 1831 года. Уже 27 декабря он пишет жене: «Разумеется, видел и благоприятельницу Элизу и дочку её»[338]. В свою очередь, Долли Фикельмон отмечает в дневнике 30 декабря 1831 года: «Вяземский также приехал из Москвы. Я очень этому рада; он прелестен как светский собеседник; это умный человек, и я с ним в дружбе». 3 февраля 1832 года она снова вспоминает о князе: «Вяземский ворчун, не знаю почему, но мне это безразлично; я уже обращаюсь с ним как приятельница и не разговариваю, когда он мне надоедает»[339]. Несколько раньше, по-видимому, в первых числах января того же года, Дарья Фёдоровна пишет князю: «Что касается моего бала, который состоится только около половины января, я предоставляю вам полную свободу в отношении выбора ваших протеже <…> Моё расположение к вам, дорогой Вяземский, стало настоящей и нежной привязанностью сердца. Долли». «Влюблённая дружба» в это время, видимо, ещё продолжается…