Портреты заговорили

В апреле 1834 года Долли сильно обварила себе ногу кипятком и в течение шести недель была привязана к креслу и оттоманке. В числе близких друзей, которых она принимала, немного оправившись, был и Вяземский[352]. К этому времени относится следующая записка Фикельмон: «Неловкость моего швейцара, который не догадался, что вы один из тех, кого я всегда вижу с удовольствием, лишила меня возможности повидать вас вчера. Я больна, так как глупым образом обожгла себе ногу, — приходите сегодня повидать меня ненадолго, прошу вас. Долли Фикельмон». Вероятно, как это часто бывает, последствия ожога сказались не сразу, но постепенно развились воспаление и нагноение.

Можно поэтому к этим неделям отнести ещё две записки. В одной Долли сообщает: «Ваша записка и книга застали меня очень больной, но им я обязана радостным и приятным впечатлениям. Я ещё далека от того момента, когда смогу вас увидеть, дорогой друг, но на днях вы будете одним из первых, кого я к себе попрошу». Во второй записке мы находим уже литературные размышления Фикельмон: «Возвращаю вам вашего ужасного Сент-Бёва <…>[353]. Я продолжаю сильно болеть, дорогой Вяземский, — неприятное это время, так как оно лишает меня радости видеть друзей. А вы один из тех, о ком я больше всего сожалею!» Да, приятельские записки, по-старому приятельские отношения.

Сейчас у нас есть также иконографическое подтверждение того, что в 1834 году Долли интересовал Пётр Андреевич. В своей новой книге Нина Каухчишвили опубликовала карандашный рисунок[354] — портрет Вяземского, обнаруженный ею, по-видимому, во второй тетради дневника Дарьи Фёдоровны. Судя по очень крупной подписи рукой Фикельмон: «Prince Wiasemsky, 1834», рисунок значительно увеличен. Если это работа самой Долли, что весьма вероятно, то приходится признать, что у неё были немалые художественные способности. Рисунок очень уверенный, можно сказать, профессиональный. Сходство передано отлично. Грустное, серьёзное лицо князя, вероятно, отображает его душевное состояние перед отъездом за границу. Болезнь Пашеньки усиливалась… Около (не позднее) 26 июля 1834 года Пушкин писал жене из Петербурга: «Княгиня (Вяземская.— Н. Р.) едет в чужие края, дочь её больна не на шутку; боятся чахотки. Дай бог, чтобы юг ей помог. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе». 3 августа он снова пишет Наталье Николаевне: «Вяземские здесь. Бедная Полина очень слаба и бледна. На отца жалко смотреть. Так он убит. Они все едут за границу. Дай бог, чтобы климат ей помог». Итак, отношения Фикельмон и Вяземского остались прежними…

Нет, перестаёшь верить этому, когда читаешь некоторые записки Фикельмон и особенно письма Вяземского к жене, отправленные в начале августа 1832 года. «Сударь! Сударь![355] — пишет Фикельмон князю. — Разве для этого нужно было столько доказательств и даже лести! Нужно было, если „дорогой друг, сделайте мне удовольствие и пригласите моих друзей“, я бы и так это сделала. Я вычеркнула Оболенских, потому что народа и так слишком много, но, ради вас, приношу себя в жертву». Эта записка, видимо, относится к одному из больших балов в австрийском посольстве, скорее всего, зимой 1832/33 или 1833/34 годов[356]. Надо сказать, что такое сердитое послание хозяйки дома было бы неприятно для получателя и в менее избранном кругу. Долли к тому же, вероятно, знала, что Оболенские, за которых просил Вяземский, — его родственники.

Напомним, что в начале 1832 года Фикельмон, обрадованная возвращением Петра Андреевича из Москвы, писала ему по тому же поводу совсем иначе: «…предоставляю вам полную свободу в отношении выбора ваших протеже…» Быть может, приведённая здесь довольно нелюбезная записка — отзвук серьёзной размолвки между Фикельмон и Вяземским, которая произошла в августе так дружески начавшегося 1832 года.

Приходится на этом небольшом происшествии остановиться подробнее. В воскресенье 5 августа Долли прислала Петру Андреевичу следующую записку: «Дорогой Вяземский, сегодня я должна была иметь удовольствие пообедать с вами у нас, но я прошу вас отложить это на вторник. Фикельмон был принуждён пригласить на сегодня всех наших австрийских военных, которые завтра уезжают, — для вас это было бы неинтересно, а меня очень бы стеснила невозможность поговорить с вами, как я бы хотела. Итак, дорогой друг, приходите во вторник и, так как мы обедаем в пять, приходите на полчаса раньше, чтобы я могла с вами вволю поговорить перед обедом». Долли, несомненно, не хотела обидеть Вяземского, которого считала близким другом. Объяснила откровенно — неожиданно пришлось в тот день устроить официальный обед австрийских офицеров. Умолчала, конечно, о том, что присутствие на нём постороннего русского гостя могло быть и политически неудобным…