Портулан

В итоге я страдал, а моя мадам немилосердно трещала. Хвала неаполитанским базарам – они избавляли от нее на пару-другую часов, но всякий раз она неизбежно возникала на пороге того или иного кафе, вся обвешанная сумками, отрывая меня от уютных стульев и бокальчиков c Calitto Rosato. Через неделю небо ненадолго расчистилось: на зафрахтованном старичке-кабриолете, чем-то похожем на вскрытую консервную банку, мы вырвались из средиземноморских улочек, которые опутывают любой итальянский город, направляясь к Помпеям. Наш гид, кудрявоголовый баран, один из тех лакированных итальянцев, которые вечно болтаются возле гостиниц, навязывая себя туристам, имел удивительный дар управлять машиной по наитию. Складывалось впечатление – его совершенно не интересовала дорога. Это обаятельное одноклеточное смотрело лишь на круглые коленки моей спутницы, пуская слюни и порою забывая камуфлировать свое желание, что вызывало бы у меня смех, если бы не привычка жиголо не спускать ноги с педали газа даже перед самыми крутыми поворотами. То, что мы каждый раз вписывались в них, поистине было чудом господним. Дохленький «альфа ромео» заглох возле грандиозной свалки – одной из тех, которые вполне могут заставить разочароваться в Европе самых отъявленных отечественных либералов. Нашему взору предстала облепленная чайками мусорная гора. Ор стоял такой, что мы с гидом сочли за благо вручную откатить машину подальше к кустам. Затем итальянец по мобильнику не хуже самой сварливой чайки наорал на ремонтные службы. Насколько я понял, эвакуаторы были заняты, следовательно, ближайшие два-три часа я был предоставлен сам себе: вот почему отправился бродить по ближайшему холму, так же порядочно замусоренному, оставив за спиной обездвиженный драндулет, а в нем сладкую парочку. «Герл» и гид нисколько этому не огорчились: ярость южанина мгновенно сменилась учтивостью, с которой он не постеснялся обхаживать расплывшуюся от комплиментов русскую дуру. Я приложил все усилия, чтобы от них побыстрее скрыться, и с радостным удивлением обнаружил, что еще в состоянии поднимать свое тело на сто метров вверх без особой одышки. Вид с холма распахнулся весьма живописный: рассеянные повсюду отходы цивилизации, как ни странно, гармонировали с солнцем, тенями и синеватыми далями; даже суета птиц вносила сюда бодрящее оживление. Чайки разрывались от ярости: листья вечнозеленых кустарников пестрели от их экскрементов, но это тоже не огорчало. Вейские свалки с детства приучили меня к внимательности – там попадались вещи совершенно замечательные, вроде латунных чайников, ключей и часов, вот почему с таким любопытством я разглядывал валяющееся старье. Увы, здесь повсюду меня приветствовали пластмассовые вилки, пластмассовые тарелки и целые россыпи пластмассовых стаканчиков – антураж, за который экологи всех мастей заслуженно ненавидят альма-матер подобных изобретений – Америку. Тем удивительней оказалась встреча с изделием из дерева. Продолговатый предмет походил на ящик для инструментов. Находку оберегал заляпанный чайками можжевеловый куст, однако любопытство заставило подлезть под его ветви и вытащить чудо. Я не побрезговал распахнуть крышку. Господи, ящик полностью был забит виниловыми пластинками!

Какое-то время я застыл над кладом, разглядывая подогнанные друг к другу конверты, размышляя над тем, какой из них вытащить первым. Наконец выхватил из самой середины. Конверт был холоден и влажен. Запахло сыростью. Я неважно знаю французский, но нескольких минут разглядывания и размышлений хватило на то, чтобы понять, что означает изображенное на обложке дерево, Le sacre du printemps, Berliner Philharmоniker и Herbert von Karajan…

То была «Весна священная».

Я освободил пластинку, согнул ее между ладоней и осмотрел с одной и другой стороны, обнаружив всего несколько царапин, чиркнувших по Introduction и Danse de la terre. Затем закрыл ящик и сел на него, щурясь от неаполитанского солнца. Я представил себе подмосковную башню, наушники и, конечно же, вейского сумасброда с его непоколебимой уверенностью в том, что «цифра» срезает частоты. Кстати, насчет «срезания» – однажды я все-таки попросил одного далеко не последнего компьютерщика просветить меня в этом вопросе; тот засмеялся и назвал совершеннейшей ерундой убеждения, что «цифра» хуже виниловых записей. «Но странно, – заметил он, – многие, даже сведущие в компьютерном деле, почему-то до сих пор думают о „цифре“ именно так…»

– Tutto a posto! – закричали мне снизу. – Signore!

– Si! – закричал я. – Сейчас!

Дело было совершенно в ином – Большое Ухо все никак не мог расстаться с прошлым, сотканным из свалок, музыкальных магазинчиков и дряхлых проигрывателей с перевязанными тонармами, – вот почему затеял свою авантюру именно с винилом. Впрочем, черт с ним!

– Signore! – надрывался гид.

Однако нужно было что-то делать со Стравинским.