Портулан

В двенадцать часов дня, когда врата преисподней распахнулись уже настежь, на Doca de Alcantara меня спас Музей Востока – прохладное, симпатичное место. Расположившееся прямо над зданием солнце не способствовало притоку туристов: кажется, я оказался там единственным посетителем. Шесть евро – невесть какие деньги; я готов был сунуть и двадцать, лишь бы прийти в себя. Человек в вестибюле мне обрадовался и, прицокнув языком, сносно залопотал по-английски, восторженно сообщая о выставке. Насколько я мог понять по речи симпатичного пенсионера, работа которого в музее лишь ненамного прибавляла грошей к его пенсии, это была удивительная выставка, выставка уникальная, выставка единственная в своем роде, такая бывает раз в сто лет – мне повезло, что я оказался в этом месте и в это время. Он клялся, что в жизни не видал ничего подобного (eu juro! i swear!), и я поддался жестам, которыми приветствуют самых драгоценных родственников (уловка торговцев и уличных зазывал, на которую всегда попадаюсь); я кивнул; он впустил меня в зал, забитый картами – картами странными, картами пестрыми, картами, более похожими на картины. Все эти древние куски телячьей и газельей кожи сразу каким-то сверхъестественным образом, словно игра «Джуманджи», притянули к себе внимание. Якутия, Лена, капитанская рубка кораблика, штурманский стол, сам капитан с добродушным смешком, распахнувший передо мной свои самодельные чертежи, – все моментально явилось, когда я понял, в чем дело. То было царство портуланов, собранных здесь со всего света: «итальянских», на которых ничего не показывалось, и «каталонских» – с изображениями хребтов, рек и долин, но опять-таки схематичных, неполных и не прорисованных до конца. Мне попался первым самый старый пергамент, Пизанский – плод творения многих людей, ибо ни один картограф в те века в одиночку не мог охватить такие пространства. В глазах моих зарябило, но я прилип к витринам, рассматривая карты подобно самому дотошному криминалисту, словно не было ничего важнее в моей жизни, чем изучение береговой линии материков и островов с нанесенными бухтами: всех этих Дарданелл, побережий Эгейского, Ионического, Адриатического, Тирренского, Лигурийского морей, Французской Ривьеры, Балеарских островов, Гибралтара и, наконец, Канар. Зал казался мне тупиком запутанного лабиринта, в который никто никогда не заглядывал; я был там совершенно один, ошарашенный, удивленный; и портуланы окружили меня самым коварным образом: центральные компасные звезды накрывали их лучами-сетками, крестили линиями румбов, мели и скалы на них маркировались красным тревожным цветом, кричащим об опасности, и повсюду на них пестрела латынь. Подошвы моих туфель чиркали по полу, глаза в конце концов отказались работать, но и будучи ослепшим от разглядывания, я все ходил по квадрату зала и все без конца всматривался. Зачем? Почему? Что я искал? Ведь и так понятно: каждый портулан есть морская карта, на которой показаны лишь берега – внутренняя территория суши на нем не представлена.

XXVI

Мое повествование подходит к финалу, к так называемому the end. Завершая сагу о Слушателе последним аккордом, я оставляю «за кадром» огромное количество событий, дел, удач, неудач, открытий, мелких и крупных разочарований, полезных и бесполезных встреч своей жизни – короче, целую вечность, в которой Большому Уху не было места. Двадцать лет я ничего не слышал о чудаке и вспоминал о нем, как уже говорилось, всего лишь несколько раз. Но вейское прошлое, оказывается, имело на меня виды. Оно все-таки выкинуло номер. Однако обо всем по порядку.

Я очнулся от скачек по буровым лишь тогда, когда занимающиеся сбором алиментов налоговые службы перестали щипать мою кредитную карту. Именно в тот год я попрощался с «Газпромом» и, отпраздновав половозрелость младшей дочери, окончательно осознал, что оказался в возрасте, в котором и на свадьбы, и на похороны ходят с одинаковым выражением лица.

Израиль – место могил отца и матери и предполагаемого пенсионерства – сразу отпал после посещения Эйлата в период пыльных бурь. О Эйлат! О бедные мои старики, успокоившиеся в самом тоскливом углу местного кладбища. Потеряв державу комбайнеров, соцобязательств и партийных лозунгов, они бросились искать «свои корни», перебравшись на землю предков с наивной уверенностью, что непременно разыщут их в раскинутых там и сям кибуцах, но даже в могилах, куда родителей впоследствии опустили, не оказалось ни единого, самого маленького, самого занюханного корешка – лишь песок, песок, песок, чертов песок, который, дважды приезжая на погребение, я просеивал сквозь пальцы, наблюдая за тем, как неторопливо струится он, как неизбежно развеивается ветром…

Нет, Эйлат меня не прельстил. Америка не ждала. Европа не привлекала. Оставался участок в Истре. Я решил наконец успокоить свой зад на диванчике в гостиной дома, который во время возведения всех его этажей и комнат хоть и стоил мне второго сердечного приступа, но, как говорят, «получился», – и зажил частной жизнью.