Поскрёбыши

Кто копает, рано или поздно докопается. Нет, речь не об отцовстве Свена. Дитя стопроцентно наше. Сто пудов. Докопался Иван Антоныч, роя с помощью восьми чертей яму в песчаном обрыве. Соперничали со стрижами, добывая глину Петруше. У Никиты был творческий запой – не решались отрывать его от фортепьяно. Мягкое лето на севере орловщины, на границе с тульской землею. Близко Болхова – орловского полесья. Пещерку, печерку, где некогда явился Иван Антонычу ангел-младенец, углубляли когтями: Шустрик, Шортик и Шельмец, Огрызко с Оглоедом, Трепач, Топтыго и Торопыго. И докопались до клада. То есть клад сам дался им в лапы. Они, все восемь бесей, держась за чугунок, торжественно понесли его к Иван Антонычу, сидящу тут же, чуток в отдаленье, на раскладном стульчике с разболтанными винтами, всегда готовом сложиться и зашибить старику копчик. Звонарь постучал камушком по горшку, послушал звук и велел нести находку домой. Никита с Петром в саду смотрели альбом Бенвенуто Челлини, Лариса смотрела на них. Под присмотром Иван Антоныча черти легко выбили рассохшуюся деревянную крышку и скромно убрали рыла от чугуна. Огрызко с Оглоедом сами покатили во Мценск на мотоцикле – Олег с ними не приезжал, поленился. О кладе Иван Антоныч всем наказал молчать – людям и бесям. Шустрики отправились разогревать обед, трепачи – собирать клубнику и рвать свежую зелень. Иван Антоныч подключил Никиту разбирать с ним ворох женских купеческих украшений, перепутавшихся в горшке. Ценность клада явно была невелика. Отчего зарыли – поди угадай. Друг от друга таили или от советской власти спасали. Скорей второе. Это Петрушино – решил старик. Его глина, его ангел, его клад. Будет учиться в строгановке – сам определится, куда что. Не бог весть какие артефакты. Пока закопать под Ларисин дом и не трогать, не продавать без серьезной причины. Кто-то их страхует. Ну и хорошо. Топтыго, неси клубнику.

Всё разыгралось как по нотам. В десять лет Петрушу приняли в строгановку. Так собор чертей подгадал, чтоб непременно в десять, как и Никиту в консерваторию. Сразу стал Петруша работать с деревом и гипсом – мрамора ему, конечно, никто не предложил. Где-то на задворках строгановки похаживал он в школу, но там на него, известное дело, смотрели сквозь пальцы. При тестировании просто шептали ему в сторонке, какую комбинацию клавиш нажимать всё время, чтоб результат был в пределах нормы. Туфта она и есть туфта. Ездил сам на метро от Тверской до Сокола. Маринка той порой стояла в пробках, разъезжая по своим рекламным делам. Игра в четыре руки осталась в далеком прошлом. Петруша многократно ваял материну головку, упросив заплести косички как на старых фотках – по кругу. Никита задумчиво гладил гипсовые пряди. К Никите, нелюбимому, вернулись некоторые странности: махал руками в такт своим мыслям, идучи пешком в консерваторские классы по большой Никитской. Серьезные взрослые шустрики провожали его, чтоб чего не начудил. Эскорт из бесов тихонько сидел на задних партах, пока Никита вдохновенно раскапывал со студентами пласты русской архаики. Чертям нравились звуковые иллюстрации: они незаметно притопывали копытцами, когда Никита ставил очередной диск.

У Иван Антоныча в его мценской квартире росли свои правнуки, но любил он по-настоящему Петра ваятеля. Упрямый был старик. Где веял дух, там паслось его сердце. Ну, и подсел на чувство гордости. Ларисе перевалило за восемьдесят пять, однако бесовскими ухищрениями красота ее не вовсе исчезла – напоминала о себе быстрым легким взглядом поблекших очей да рассеянной улыбкой Клад купеческих жемчугов и прочего убранства так и лежал под домом: нужды его выкапывать не случилось. Показали Петруше, хорошенько объяснили: это всё его, может распорядиться, когда вырастет. Приходил сторожить схороненное черный кот неведомо с какого участка. Иной раз, если был занят, присылал вместо себя ворону. Сидела на крыше, глядела в оба. Черти делали вид, что не замечают. Пусть себе. Мы и сами бы, конечно, доглядели. Вообще-то Трепач, Топтыго и Торопыго вполне толерантные черти. терпимей иных людей.