В этих влажных краях сон дневной глубок,словно блеск канала в окне.Отсырел мой спичечный коробокс предпоследней спичкой на дне.Что мне снилось? Север. Пожар. Раскол.Колокольня стоит точильным бруском.Додремал до оскомины, до печали – той, вечерней,которой названия нет.Гонит ветер с моря закатный свет. Сколько лет ужеангелы не стучалив нашу дверь. В этих влажных, узких краях,где шарахаешься на стонколокольный, любой православный прах превратитсяв глину, любым крестомосеняя тебя из своей подводной колыбели, я знаю,что жизнь крепка,словно слепок с вечности – но рука стеклодува движетсяне свободно,а расчётливо, покрывая хрусталь ночной пузырящейсяволглою пеленой,и народ – от собаки до рыбака – тоже твёрдо уверен,что жизнь сладка,как глоток кагора в холодном храме. Что за плодты протягиваешь мне? Гранат.В площадной трагедии или драме всё путём, словно месяц,всходящий надгорбоносым мостиком, без затей и без грусти.Как все – уснуть,и взирать из заоблачных пропастейна великий шёлковый путь.
«Да, у времени есть расщелины, выход для родниковой тоски…»
Да, у времени есть расщелины, выход для родниковой тоскичерез тесные помещения и невысокие потолки,виноградники, палисадники, окна узкие, пузырибычьи в рамах, крестьянские ватники, апельсиновый луч зари —ах, пускай ничего не сбудется – хорошо голосить налегке,так лоза, искривляясь, трудится на иссушенном известняке,наливаясь хмельною яростью (что, товарищ, старьё – берём?)перед тем, как её за старостью тёмнодышащим топоромсрубят, выкорчуют к чёртовой матери и посадят другую лозуПочему я был невнимателен? Почему в ночную грозупил не римское, а советское и дымил дурным табаком?Посиди со мной. Время – детское. Я ни с кем ещё не знаком,только рифмы бедные, как мышата, жмутся, попискивают,словно имнет ни адреса, ни адресата. Посиди со мной, поговоримпосумерничаем, подружка кроткая, если полночь – твоя взяла —не плеснёт виноградной водкою в опустевшие зеркала.
«И я хотел бы жить в твоём раю – в полуподводном, облачном краю…»