Не плачь – бумага не древней, чем порох,и есть у радости ровесник – страхв заиндевевших сумрачных соборах,где спят прелаты в кукольных гробах.Пусть вместо моря плещет ветер синийпо горным тропкам. Словно наяву,следи за кронами качающихся пинийи не молись ни голубю, ни льву.И где-то в виннокаменной Тосканежизнь вдруг заговорит с тобой самао смысле ночи, набранном значкамиорхоно-енисейского письма.
«На площади Санта-Кроче ещё практически ни гостиниц…»
На площади Санта-Кроче ещё практически ни гостиниц,ни тратторий. Большинство прохожих – мужчины.Лысый священник с мобильником,оттопырив мясистый мизинец,еще не дует на пенку чуть тёплого каппучино.Медленно сохнет фреска под перекрестьемизвестняковых арок.Новая власть, похоже, не слишком жестокаи не чрезмерно лжива.Кое-кто из вселившихся в дом Алигьери ещё помнит старыххозяев. Сыновья сукновалов и ювелировещё не подлежат призыву.Лестная рукопись? Подана в канцелярию Медичи. У эшафотас подозрительно тихим видом дворняга бродит худая.Возвращайся в поместье, отставной секретарь республики, —что ты,словно казни, ищешь милости юного государя?Люди бесчестны, ты сам писал, в том числе и те, ктоне прощает друг другу ни преданности, ни таланта.Рвётся к небу светло-зелёный храм, словно тройная веткакипариса. Тебе ещё здесь лежать,рядом с пустою могилой Данта.
«Разве музыка – мраморный щебень? Разве сердце – приятель земли?..»