После Ельцина. "Веймарская" Россия

На первый взгляд, все лидеры оппозиции это понимают. Их проблема лишь в том, что если для идеологов, как Кургинян, создание объединительной идеологии оппозиции - проблема первоочередная, императивная, то на фланге практической политики думают иначе. Там идут свои разборки. Николаю Лысенко надо убедить Баркашова, что именно его вариант национал-социализма имеет наилучшие шансы. “Белые” стоят перед необходимостью навязать “красным”, а “перебежчики” - “коричневым” свои планы будущего. Демократические “перебежчики” содрогаются, надо полагать, когда их новоиспеченный соратник Баркашов рассуждает о том, что “русская нация превыше всех остальных наций”, или еще того похлеще - что “мы считаем себя национал-социалистами или, как говорят на Западе, наци”16. А каково слышать такую ересь вперемешку с “буржуазными” парламентскими всхлипами председателю вновь созданной Коммунистической партии России Геннадию Зюганову, работающему бок о бок и с нацистами, и с “перебежчиками”? Но поддаваться не хочет никто. Можно сказать, что сегодня оппозиция, по сути, представляет собой партизанское воинство, при том что каждый местный штаб хочет победить единолично и каждый командир не покладая рук старается ослабить друзей-соперников. С какой, помилуйте, стати одни партизанские командиры подчинятся другим в разгаре такой бешеной политической и личной конкуренции? А главного, над всеми стоящего штаба - его-то как раз у оппозиции и нету.

А с другой стороны - это только сказать легко: создать объединительную идеологию. Ничем подобным не приходилось озадачиваться ни большевикам в начале столетия, ни нацистам в 1920-х. И те и другие шли на штурм власти с более или менее сложившейся идеологией. Сегодняшней оппозиции приходится строить ее на марше. Никогда еще в истории не было нужды крайним “левым” смыкаться с крайними “правыми”. Сегодня им необходимо чуть ли не слиться в одну партию. Со всех четырех сторон к искомой идеологии предъявляются взаимоисключающие требования. Даже мнения о том, что такое русская нация, — и те расходятся кардинально. Должна она быть этнически чистой, как полагают петербургское движение “Русь” и “Русская партия” Виктора Корчагина, или смешанной? А если смешанной, то с кем именно - со славянами на западе и на юге, как утверждают национал-республиканцы, или, наоборот, с тюрками на востоке, как проповедуют “евразийцы” из “Дня”? А что, если нация вообще не категория, определяемая составом крови, но “полиэтническая культурно-историческая общность, основанная на самоотождествлении с определенной культурой”17, как настаивает лидер Экспериментального центра Кургинян?

А ведь без ответа на этот вопрос нельзя решить ничего, в том чис

40

ле и очертить границы новой России. Это правда, что в границах, возникших в результате распада СССР, ее не мыслит ни одна из фракций оппозиции. Но отсюда вовсе не следует, что они согласны между собою. Следует ли стремиться к “Большой России”, включающей Украину и Белоруссию, как думает Александр Солженицын, поддерживаемый в этом и Лысенко, и Баркашовым? Или к “Великой России” в границах бывшего СССР, как полагает Александр Проханов? Или, еще шире, к присоединению всех территорий дореволюционной России, а заодно и Центральной Азии и Ближнего Востока - вплоть до Индийского океана и Средиземного моря,— как требует Владимир Жириновский? Или вообще должна стать новая Россия ядром “великого евразийского пространства” - от Дублина до Владивостока, - как пророчествует Александр Дугин, опирающийся на европейских фашистов?

А какой по духу должна быть эта новая Россия: секулярной или геократической? Технотронной или аграрной? Языческой или христианской?

Замечу вскользь: нет ничего удивительного в том, что все древние вопросы, давно решенные в устоявшихся обществах, фундаментальные вопросы национального самосознания - вдруг всплыли на поверхность в сегодняшней буче, причудливо переплетаясь друг с другом и с проблемами рыночной реформы. Нет ничего удивительного и в том, что вокруг этих вопросов возникло такое гигантское поле напряженности. Россия, которая многие десятилетия прозябала на задворках интеллектуальной жизни планеты, оказалась безоружной перед их невообразимой сложностью.

Удивительно совсем другое - что реваншистской оппозиции было позволено перехватить - и монополизировать, и вульгаризировать - культурную инициативу, связанную с проработкой и перенесением в практическую плоскость этой ставшей такой насущной проблематики.

Остальным оказалось недосуг. Руководителям послеавгустовского режима — потому что их слишком поглощает сиюминутная суета выживания. Российским либералам - потому что они слишком увлечены критикой режима. Человеку, желающему понять, что вытекает из того, что он - русский, не у кого просить разъяснений, кроме как у оппозиции, которая ненавидит “гуманистический идеализм Запада” и считает, что “в Православии и общинных традициях русской культуры примату прав человека места нет”18…

“Леность мысли” и

соблазны власти