После Ельцина. "Веймарская" Россия

лы, о которой мы только что говорили. С чего бы он начал анализ? Конечно же, с определения ситуации. Если в Августе и впрямь победила демократия, то Афанасьев прав - Ельцин действительно ренегат. Но ведь не было такой победы, и либеральная оппозиция превосходно это знает. В противном случае, зачем бы ей было жаловаться на “квазидемократическую власть”, которую, по ее собственным словам, “надо менять”? Зачем называть режим переходным? Ведь даже семантически получается нелепость. От чего к чему, спрашивается, нужно было бы переходить России демократической? Если же перед нами не демократия, то что именно? Тут грамотный политик первым делом заглянул бы в прошлое, в наличный опыт человечества, зафиксированный в сотнях доступных теперь исторических трудов. Что происходит во всех сопоставимых с Россией имперских державах, объявивших себя в момент жестокого кризиса демократическими? Какая в них приходит к власти политическая элита? Известно, какая, ответила бы ему история. То, что является на исторической сцене после такого рода революций, походит на демократию не более, чем гадкий утенок на лебедя. Есть в политическом словаре специальный термин: прото-демократия (т. е. зародыш, семя, потенция, возможность демократии). А что до новой элиты, то она, по определению, переходная, смешанная, включающая и реформаторов, и деятелей старого режима, а наряду с ними также и “патриотов”, т. е. консервативных революционеров, представителей имперского реванша. Рождение демократии - процесс, а не одномоментное действие, как могло казаться в романтическом Августе. На самом деле антикоммунистическая революция была лишь стартом, лишь первоначальным толчком этого процесса, а вовсе не его 82

торжеством и тем более не завершением. Как и должно было случиться, явилось после нее на свет нечто странное и двуликое, временное, транзитное, если угодно. Есть свободная пресса, но нет независимого суда. Есть частная собственность, но нет институтов, обеспечивающих ее адекватное функционирование. Есть парламент, но возможности всерьез контролировать исполнительную власть у него нет. Есть почти демократическая конституция, но нет аутентично демократического правящего слоя. Есть множество политических партий, но ни одна из них (кроме разве что уходящей корнями в старый режим коммунистической) не имеет устойчивой социальной базы. И самое важное отличие от стабильных демократий: переходный режим находится под огнем оппозиции непримиримой, т. е. оспаривающей не те или иные детали демократического порядка, но само его существование. Короче, политическая реальность, в которой назначено действовать либеральной оппозиции в России, — это пока лишь строительный материал. Глина, из которой можно вылепить демократию. Не больше того. Но и не меньше. На глину не обижаются, она этого все равно не поймет. Ее не ревнуют и не обвиняют в ренегатстве. Пригодна она лишь для того, чтобы с нею работать. Затем и нужна политическая школа: она учит, как это делается.

Похоже, в этой абстрактной на вид словесной путанице и коренится драма либеральной оппозиции, подменяющей политическое действие бесплодной риторикой. В угаре критического красноречия она даже не замечает, как опасно ее обличения сливаются с оголтелой антидемократической фразеологией правых. Задолго до Буртина, назвавшего свою гневную статью “Чужая власть”, точно то же выражение употребил в “Дне” фюрер Русского союза Юрий Липатников. И это сходство, увы, идет гораздо дальше языковых совпадений. Афанасьев, например, возмущается, что режим “предлагает нам набор неких клочкообразных решений в опоре на рекомендации Международного валютного фонда и Европейского банка реконструкции и развития, словно забыв о том, что в этих организациях сидят вовсе не филантропы”37. Как это понимать? Можно ругать западные финансовые организации за многое: за консерватизм, за политическое невежество, за бюрократическую спесь. Но упрекать их в корыстности - разве не было это до сих пор исключительным доменом правых? Афанасьев, однако, идет дальше, неожиданно соглашаясь с центральным тезисом непримиримых: “Приходится констатировать, что в шуме “патриотов” о перспективе превращения России в сырьевой и мускульный придаток мирового рынка больше правды, чем нам хотелось бы”38. Конечно, не решается он, в отличие от “патриотов”, выговорить вслух, кто же именно “превращает Россию в придаток”. Но кто же еще может стоять за этим умолчанием, как не дежурный злодей “патриотической” пропаганды - алчный и озабоченный лишь собственной выгодой Запад?

83

Вот мы и приехали. В яростном своем неприятии гадкого утенка даже интеллектуальная элита России - законные наследники ее великой либеральной традиции, ее западники - оказываются вдруг “в одной лодке с “патриотами”. Как могло это случиться? Моральный

потенциал Запада