После Ельцина. "Веймарская" Россия

Рядовой обыватель может в таких обстоятельствах к высоким обобщениям и не подниматься. Он скажет: вот как мне не повезло, попались тупые, обленившиеся начальники. Люди же ранга Стерлигова или Зюганова удовлетвориться таким объяснением не могли. Хотя бы по долгу службы оба обязаны были внимательно наблюдать за происходящим, а значит, не могли не знать, что их маленькая личная драма повторяется повсеместно, перерастая в драму политическую, государственную. С высоты их положения нельзя было не видеть, что дело не в плохих начальниках, а в системе. Она загнивала на их глазах, превращалась в политическое болото, постепенно засасывавшее все живое вокруг. Она была с головы до ног неестественна, неорганична, протезна. Но чтобы ее отвергнуть, нужно было противопоставить ей чтото другое.

Где, однако, могли искать это “что-то” высокие чиновники этой самой системы? Уж не в тех ли либеральных западнических идеалах, которые вдохновляли вольных диссидентов и вообще интеллигентную публику? Нет, это все для них было чужое, опасное, враждебное. Уж во всяком случае - по ту сторону от севрюжины с хреном. “Мы пойдем

третьим путем” Если посмотреть надело с этой стороны, легко понять, что выбора у них на самом деле никакого не было. Только в “патриотическом” движении могли эти люди найти идеологическую опору. И если они действительно к нему присоединились, то произойти это должно было давно, еще в брежневские времена6. Только оно открывало перед ними третий путь - между марксизмом и демократией. И только на этом пути можно было, с одной стороны, убрать с дороги осточертевшее ортодоксальное начальство, а с другой - оставить в целости ту иерархическую авторитарную структуру власти, в которой чувствовали они себя, как рыба в воде.

И не так уж много, могло им тогда казаться, для этого требовалось. Всего лишь убедить свое номенклатурное окружение, что в его собственных интересах возродить родной отечественный авторитаризм прежде, чем чуждая им демократическая идея овладеет массами. Что лучше “сверху” освободиться от антипатриотического марксизма, заодно с опостылевшим партийным руководством, нежели ждать подъема демократической волны “снизу”, которая всю систему просто разнесет. Если и была в такой операции сложность - могли они тогда думать

- то скорее идеологическая, пропагандистская, то есть как раз по их части. Так вывернуть, перекрасить, переодеть отечественную 168

авторитарную традицию, чтобы она стала казаться воплощением “исгинно русской” демократии и гуманизма. Чтобы царская автократия выглядела отныне не глухой бюрократической казармой, какой увековечила ее классическая русская литература, но светлым прибежищем свободы и высокого патриотизма. Конечно, спорить с русскими классиками было трудновато. С Герценом, например, который однажды описал императорский двор как корабль, плывущий по поверхности океана и никак не связанный с обитателями глубин, за исключением того, что он их пожирал. Ну как, скажите, выдать такую картинку за списанный с натуры портрет отечественной демократии?

Но наши начинающие националбольшевики бесстрашно принялись за дело, полные энтузиазма - и, разумеется, презрения к собственному народу, глубоко одурачивать который им было не впервой. А вот политическую сложность, которая их подстерегала, они, кажется, недооценили.

Не успев встать на ноги, национал-большевизм встретил жесткое сопротивление сверху. Партийное начальство чувствовало себя вполне уютно со своим “социалистическим выбором”. И никаких посягательств на него не допускало. Как запоздало жалуется Стерлигов, “за симпатии к идеям третьего пути расстреливали, сажали в лагеря, исключали из партии, снимали с работы”7. И снизу пошло сопротивление. Те, кого этот бывший высокопоставленный жандарм сам же в эти лагеря сажал, вся ненавистная ему не меньше, чем начальство, либеральная интеллигенция, ни о каком “третьем пути” слушать не хотела и продолжала верить, что, как провидчески писал столетие назад Герцен, “без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном фундаменте”8. Этого двойного сопротивления новоявленным националбольшевикам было не одолеть. Брежневская, а затем и горбачевская система их отторгла. Единственным утешением, которое у них оставалось, было сказать жене, друзьям и самим себе, что их совесть чиста. Не они предали родную партию, а она предала их-и родину. Так что циник, подозревающий их, коммунистов с большим партийным стажем, в беспринципном оппортунизме, был бы неправ, Оппортунистами они как раз были высоко принципиальными. И “красно-белыми” стали задолго до того, как это оказалось модно и безопасно. У Стерлигова и у Зюганова был, в отличие от “патриотов”, большой политический и административный опыт. Они достаточно пошатались по коридорам власти. И большевистская закалка, как бы ни хотелось им от нее откреститься, тоже в них сильна. Не нужно было объяснять им, что выработка

Тех же щей, да пожиже влей