После маскарада

Пропустили Грениха быстро, без особых вопросов. Он поднялся на второй этаж в фойе с шикарными креслами по углам и с простенками, украшенными черно-белыми лицами актеров, большей частью Мейерхольда в разных ролях и его черноволосой Зиночки, толкнул дверь с табличкой: «Идет репетиция!» Остановился в нерешительности, но все же шагнул за порог зрительного зала и тихо прокрался в полумраке партера, усевшись на задних рядах, так, чтобы Рита не обнаружила его появления. На репетициях Константин Федорович никогда прежде не бывал. Она не позволяла приходить, боясь показаться неумехой.

Довольно просторный зал в тысячу мест, имевший два ряда лож, высокий потолок с лепниной и тремя люстрами, ровные ряды потертых кресел, разделенные широким проходом посередине, старый, но до блеска навощенный паркет. На стенах горели газовые светильники, перемежаясь с зеркальной майоликой. В глубине полукруглой сцены – сколоченные декорации: тонкие гипсовые колонны, плетеная садовая скамья и умело разрисованные панно с убегающими вдаль живописными германскими пейзажами: крыши вилл, река, белые стены церкви.

Занавес был поднят, под колыхающимися кисточками у софитов стояла пара – Бланш и Тренч с биноклем и путеводителем в руках. Актеры отрабатывали, и не в первый раз, один из сложных эпизодов, шедших где-то вначале.

Бланш в строгом, прямого кроя, темном платье с длинными рукавами и перчатками – в такую-то жару! – с волосами, скромно убранными волнами назад, была столь самозабвенна, нежна и искренна, что против воли Константин Федорович заслушался. Партнер моложе ее лет на десять казался боязливым мальчишкой или, может, был смущен присутствием новой актрисы в труппе, не вполне к ней привык. Он подавал реплики дрожащим голосом, излишне трепетал, вздыхал, то и дело спотыкался, хотя Тренч по пьесе – а Грених утрудил себя чтением, хоть и по диагонали – выходил у автора ребячливым и бойким, каким обычно выставляли всех студентов-медиков согласно расхожему шаблону. Но господину Мейерхольду, зорко наблюдающему игру, вздумалось бранить не застенчивость актера, а труженицу Бланш, которая отдавалась роли со всем старанием.

– Что с вами сегодня, Рита? Что за вялость и бесцветность в голосе? Вы Маргариту играете или Офелию? Вы вздумали заболеть к премьере? Это сейчас, когда на носу главная репетиция, сшиты костюмы и готовы декорации? Попробуйте еще раз, со слов: «Ну! Добились все-таки своего!» Жестче, дорогая, с едким смешком, сведите свои прекрасные бровки, вот тут, на переносице, – и он несколько раз ткнул себя пальцем в лоб, – упрямство и досада на лице. Сарториус и Кокэйн ушли, ваш нетерпеливый взгляд им вслед. И-и, поехали! Ну…

Тотчас дрогнул боковой занавес, показались два мужских лица: Сарториус и Кокэйн решили, что их позвали к выходу.

Мейерхольд лихорадочно замахал на них:

– Нет! Без вас! Уйдите к дьяволу!.. Бланш, разрази меня гром, говори же.

– Ну! Добились все-таки своего! – проронила бедная Рита после длительного взгляда на боковой занавес, за которым тотчас же, как Мейерхольд принялся конвульсивно размахивать пьесой, исчезли актеры. В глазах ее затаился недобрый огонек, рот искривился, вот-вот заплачет.

– Да, – игриво подхватил Тренч. – То есть Кокэйн это сделал. Я вам говорил, что он уж как-нибудь устроит. Во многих отношениях он настоящий осел; но у него замечательный такт…

Рита подхватила реплику, с жаром приступив к заученным наизусть словам. Теперь в ее голосе появилась живость, исчезли томность и нежность, она стала больше жестикулировать, проявляя требуемое по пьесе негодование. Но подлец режиссер снова оборвал ее.

– Ну что вы со мной делаете, милая, милая Рита! – взмолился он, прижав к груди руки, в которых комкал листы с пьесой. – Ведь так нельзя! Это не Бланш. Теперь это Гертруда, Федра, но не Бланш. Откуда вдруг столько фальши? Вы готовы раздавить Тренча. Пристало ли так вести себя леди? О, господи, нет сил…

И крикнул:

– Четверть часа на передышку, и начнем с того же места! Начало пьесы. Самое ее начало, когда стоит захватить публику. Такая пикантная сцена! А они не совладают с парой абзацев.

Тренч сделал нарочито унылое лицо и отошел к группке актеров, ожидающих своего выхода. Рита молча спустилась со сцены. Грених было поднялся, думал подойти, но опять заколебался, однако Мейерхольд его заметил, поднял голову и привстал на цыпочки, чтобы разглядеть, кто же это явился в театр без его позволения.

Грениху пришлось выйти из сумрачных теней задних рядов и подойти к сцене. Рита осталась неподвижной, лишь наклонила голову и убрала за ухо выбившуюся из прически прядь и знакомым образом закусила нижнюю губу. Она молча, с упреком смотрела, как Грених, сунув руки в карманы брюк и полуопустив голову, приближался.

– Профессор, рад вас видеть! Вы весьма кстати! – вскричал Мейерхольд так, словно они с Гренихом были старыми приятелями.

Константин Федорович лишь молча кивнул режиссеру и повернулся к Рите, дав взглядом понять, что явился к ней.