После маскарада

Вернулся Мейерхольд. Рита бросила на Грениха страдальческий взгляд и, томно протянув к нему руки, как к спасителю, театрально их уронила и поплелась на сцену.

Грених ушел с тяжелым сердцем – кажется, он только что потерял последний шанс узнать, что вообще, к черту, происходит! Нехотя он спустился в вестибюль, вышел за порог. Свежий воздух, наполненный запахами лета и приближающейся грозы, ударил в лицо, немного взбодрил – в театре было очень душно, сцену освещали электричеством, а на стенах зрительного зала коптили газовые рожки.

Глава 9. Майка – сыщик первого класса

Из театра Грених поплелся домой, чувствуя себя старым бродячим псом, плохим отцом и отвратительным человеком. Он позвонил в один из многочисленных недавно установленных звонков своей старой квартиры и все никак не мог отделаться от острого ощущения гадливости, стоя вот так перед собственной дверью, за которой теперь ютились чужие люди. Люди, которые его сторонятся, опасаются и тайно презирают, зная, что заняли некогда принадлежавшие ему комнаты. Про себя они продолжали называть старого хозяина буржуем, оккупировавшим слишком, по их мнению, большу́ю площадь – две огромные комнаты, не изуродованные перепланировкой, с печью и высокими светлыми окнами, выходящими на Мясницкую. Профессору полагалось. Но за профессора его никто не считал: молчаливый, хмурый, прячущий взгляд, с лицом, заросшим щетиной, ходит в старом военном плаще, руки в карманах. Нынче профессора успели вернуть себе солидный вид, носили богатые верхние платья, купленные из-под полы, обзавелись шляпами, тростями, в квартирах у них прислуживали работницы. А он – что? Как прячущийся по углам недобитый эсер.

Где-то в дальнем конце узкого, образованного выстроенными еще лет пять назад перегородками, коридора раздался топот голых пяток, и к замку прильнула пара детских рук. Открыла дочь, одетая, как на урок физкультуры – в майку и шорты, налетев с объятиями, повисла на шее. Грених почувствовал себя еще гаже – он никогда не отучится от скитальческой, неприкаянной жизни, не привыкнет к мысли, что его ждут, в нем нуждаются, любят просто так, без причины, он считал это незаслуженным счастьем и всеми силами ему сопротивлялся. Получался какой-то замкнутый круг, из которого не было видно выхода, только иллюзия спасения вечным побегом в никуда.

– Ты голодный? – наконец спросила Майка. – Четыре дня тебя не было! Будешь суп? Мы с тетей Верой днем варили.

Она взяла его за руку и повела вдоль узкого коридора, обклеенного газетой «Рабочая Москва», мимо всякого хлама, выставленного соседями, табурета с телефонным аппаратом «Mix & Genest» – черным, с латунной трубкой, шнур которого уходил за перекрашенную в белый дверь спальни, прежде бывшую – как и сам телефон – его. В конце виднелись двери в отцовский кабинет – двустворчатые, резные, красной сосны. За перегородками слышался мерный гул переговоров соседей, детские визги, пьяный хохот, который тотчас прекратился, когда высокой нотой взлетел грозный женский голос и брякнула об пол пустая кастрюля. Майка о чем-то бойко рассказывала, только голос ее тонул в общем гуле.

– Знаешь, у нас новая соседка, – стрекотала она. – В понедельник съехала та семья, что в Ленинград долго собиралась, а тетя Вера заняла их комнату, она учительница математики из нашей школы. Вот свезло, правда? Она мне все-все про дроби и доли объяснила. Теперь у меня будет железная пятерка.

Грених слушал, стараясь не морщиться от шума, мысленно расслаблял натянутые жилы. Его дом превратился в какой-то невыносимый адовый котел, где что ни предмет мебели – болезненное воспоминание о прошлом, что ни звук – острое напоминание о настоящем, в котором он никто и сам себе не принадлежит.

Кабинет отца. Желтые обои, отцовский стол, его шкаф, книги, подшивки, альбомы – Грених ни к чему этому почти не прикасался, спал на диване, свои немногочисленные пожитки хранил в чемодане, чтобы можно было в любую минуту сняться с места и на вокзал.

Ели они за журнальным столиком. Майка собирала себе горку из диванных валиков, Константин Федорович пытался пристроиться на стуле, но вынужден был низко наклоняться.

– Нет, есть не буду, – отмахнулся он, но Майка уже убежала в кухню, где долго с кем-то переговаривалась, а потом вернулась с тарелкой супа.

Она заботливо помогла отцу стянуть плащ и повесила его на изъеденную червями морду оленя на стене справа от книжного шкафа. Внезапно ощутив голод, которого еще минуту назад в помине не было, Константин Федорович сел и схватился за ложку. Машинально хлебая, он ни о чем не думал, в голове образовался вакуум, теплая волна разлилась от горла по всему телу. Мозг заработал с двойным усилием и, когда на дне тарелки показался узор, он вздохнул, как заключенный, с которого сняли цепи, жизнь показалась не такой отвратительной, а болтовня Майки обрела смысл.