После маскарада

Грених не выдержал и, вскинув руки к лицу, прижал ладони ко лбу, запустив пальцы в волосы.

Минуту он сидел, сделав судорожный вдох. Потом расслабился и медленно отодвинул в сторону журнальный столик.

– Хорошо, – сдавленно произнес он, поднимаясь. Потом еще раз провел рукой по лицу, по волосам и обернулся к Майке. Не верилось, что эта худенькая, как палочка, с косичками торчком, в шортиках и с выдающимися кривыми коленками, маленькая девочка произносила нечто вроде: «зазноба», «мое мнение», «свои источники» с видом, будто была прокурором нарсуда.

– Хорошо. Давай по порядку, милая, – мягко начал он. – Откуда тебе известно, что Рита – русская и балерина? Этого никто-никто не знает, она здесь как иностранка.

Вместо ответа Майка обошла письменный стол, нагнулась к нижнему ящику, вытянула оттуда большой бархатный альбом и, положив его поверх своих тетрадок и учебников, принялась листать картонные страницы. Это был один из многочисленных семейных альбомов с фотографиями, которые Константин Федорович не трогал с 1918 года. Сотни, тысячи карточек, на которых были запечатлены дед, отец, мать, не заставшая революции из-за чахотки, тьма отцовских знакомых из профессоров, поездки в Париж, Вену, Швейцарию, все их с братом стадии взросления, начиная от девчачьих чепчиков до модных визиток, улицы, бульвары, кафе, университетские аудитории, лаборатории, лекторские залы, знакомые, родственники, их квартира в прежнем виде.

Майка вынула две фотографии. И, как карточный игрок, оттягивающий удовольствие, положила перед отцом сначала одну, потом другую.

На первой Рита – юная, восемнадцатилетняя, с чуть округлыми щечками и в шляпке с перьями – стояла между статной фигурой светловолосого, пошедшего в мать, Максима, у которого уже во взгляде прыгали искры безумства, и Костей, повернувшим голову так, чтобы фотограф не поймал в кадр его разноцветные зрачки, которых он страшно стеснялся. Казалось, он смотрел на сложенные вместе руки Риты, затянутые в кружево перчаток, на лоб падала черная нечесаная прядь. «Братья Грених и их Коломбина. Мариинский театр. 1908 год».

Константин Федорович обмер при взгляде на изображение и подпись.

Их Коломбина. Их!

Он вдруг осознал, что все это время не помнил одного постыдного факта своей печальной биографии, он стер его из головы, вырвал и выбросил, как испорченную страницу дневника. Вот они стоят трое как ни в чем не бывало, они молоды и живут жаждой безумства от скуки, сопротивляясь серым будням, бегут от постылой автоматической смены дней, мечтают о великом будущем, новом мире, свободе, равноправии и справедливости. Они крепко связаны – точно семейство Брик и поэт Маяковский. Сияющий Феб, нимфа и уродливый сатир. Макс и Рита смотрят друг на друга, а Костя – в сторону.

Связь их была известна Грениху с самого начала, с самого первого обмена взглядами, он ее старался не замечать, мастерски играл ни о чем не догадывающегося дурачка, слабо надеясь, что Макс быстро потеряет к Рите интерес. Не мог отобрать у больного его единственное утешение. Он ведь так привык – отрывать от себя куски и скармливать ему. Он сам позволил случиться этой измене, он ее благословил.

На второй карточке, подписанной Ритой в углу ее красивым округлым почерком – «Косте на долгую память», была изображена она в костюме Коломбины и пуантах, на сцене с руками над головой и чуть приподнятой вперед ножкой.

– Узнать ее было легче легкого. Я слышала от Пети, что ты бегаешь за бродячей циркачкой как полоумный. Он прям так и сказал: «Как с ума сошел!» Я после школы отправилась ее искать, нашла, посмотрела на ее собачек и змей. Ей ассистируют настоящая негритянка и силач с глупым лицом. Валька, с которой я ходила вдвоем, заметила, что твоя циркачка довольно хорошо трещит по-русски, что странно. Я подумала, вдруг это на самом деле не новая твоя знакомая, а старая. И порылась в фотоальбомах.

– Как ты узнала, что она жена твоего дяди? В этом доме нет их общих фотографий, кроме этой.

– Я написала письмо в Ленинград, в Государственный академический театр оперы и балета, сообщила, что ищу родную тетю, которая танцевала в этом театре в 1908 году партию Коломбины в «Щелкунчике». И мне ответили, что, наверное, я имею в виду Маргариту Михайловну Марьяшину, которая вышла замуж за Максима Федоровича Грениха в 1908-м и уехала в Москву.

Грених протяжно вздохнул, медленно перевернул фотокарточки тыльной стороной вверх – безотчетное желание отгородиться от неприятной правды, и вернулся на свой стул. Он уронил локти на колени, чувствуя какую-то давящую пустоту в ребрах и голове. Он никак не мог совладать ни с новостью, что Майка так быстро его рассекретила, ни с нахлынувшими воспоминаниями о нескольких месяцах своего пребывания в Петербурге.

– Почему ты решила, что твой дядя связан с пригласительным, а тот – с гипнозом? – спросил наконец он.