После маскарада

– Вы очень кстати, – Мейерхольд отшвырнул на сцену пьесу, – поскольку гражданке Марино нужна врачебная помощь. Будьте любезны, Рита, ваши пальчики.

И, прежде чем та успела опомниться, он бесцеремонно схватил ее за запястье двумя пальцами и брезгливо стянул темную кружевную перчатку.

– Вы видите, профессор? – похоже, режиссер не знал имени Грениха, поэтому обращался к нему просто «профессор»; он неловко дернул Риту за руку, едва ли не заставив ее вскрикнуть. – И это меньше чем за неделю до премьеры. Каково, а! А ведь платья, что сшили, сплошь открыты, с глубокими декольте по старой моде. Ей приходится прятать эти отвратительные язвы под длинными рукавами, отказываться от летних нарядов, носить перчатки. Я не позволю Бланш выйти на сцену запакованной, как старая мебель на чердаке.

Язвочки поднялись к локтям, зияли и на костяшках пальцев. Рита побледнела от злости при мысли, что должна была выносить это непростительное обращение, но что-то заставило ее проявить сдержанность. Она успела скрыть едва скользнувшую в глазах ярость, напустив на себя смущенный вид. Руки не отняла, но голову горестно склонила. И стояла так, опустив подбородок, не выказав сопротивления, с выпростанной рукой, которую режиссер продолжал непочтительно сжимать двумя пальцами, будто замаранную тряпицу.

– На какие только жертвы не способен человек искусства, – ответил Грених обычным своим тоном психиатра. – Нервы, Всеволод Эмильевич.

– Нервы, – не проговорил, а зло сплюнул режиссер, поджав свой жесткий рот и глянув на Риту коршуном.

Грениху это не понравилось. Он протянул к Мейерхольду ладонь, взглядом попросил перчатку и вернул спасительный аксессуар на руку Риты. Та вздернула бровями, с губ едва не сорвались горячие слова благодарности, глаза заблестели слезами – насилу ей удалось их остановить.

Константин Федорович поспешил взять ее за локоть и отвести в сторону, красный как рак Мейерхольд повернулся на каблуках и, на ходу крикнув, что вернется вскоре, помчался за кулисы, бормоча под нос, что до премьеры всего ничего, а репетициями он недоволен.

– Сделай что-нибудь, – взмолилась шепотом Рита, жалобно глянув из-под свинцово-синих век. – Я чувствовала себя чужой, самозванкой. Теперь – прокаженной. Видел, как на меня смотрит Всеволод Эмильевич? Точно я из лепрозория!

– Придется спасаться лекарствами, – вздохнул Грених.

– Чушь! – жарким шепотом нетерпеливо осадила его Рита. – Вылечи меня гипнозом.

– Гипнозом?

– Только внушение способно вернуть мне душевный покой. Просто нужно попробовать хоть раз! Я схожу с ума. Театр оказался вовсе не интересным. Мейерхольд наводит на меня тоску и ужас. А я помню, что такое ужас, знала его в балетном закулисье! Этот человек… Он просто сумасшедший! Но я не хочу уйти сраженная. Я доживу до премьеры, я заставлю зал рукоплескать мне, все рухнут к моим ногам, а там – хоть смерть! Буду играть по своему хотению, мне плевать на этого театрального выскочку, он мне не указ. Но эти язвы! Они меня губят. Ни один наряд мне не надеть…

Она говорила, не прекращая сжимать кулаки и кусать губы. Ее бил озноб, на лбу и над верхней губой выступили капельки пота. Грених качнул головой.

– Ты не хочешь понять, это лишь следствие нервного перенапряжения, в котором ты пребываешь.

Рита скривила лицо, как дитя, которое вот-вот заплачет.

– Загипнотизируй меня и вели быть прежней Ритой.

– Боюсь, что не выйдет.

– Но почему?

Грених нахмурился.

– Это бесполезно, ты не сможешь уснуть и проснуться, как это делают обычные пациенты, ты не станешь реагировать на мой голос правильно. Ты видела кухню этого метода! Мы слишком долго работали вместе, ты была наблюдателем и участником. Это все равно что фокусника заставить поверить в настоящее волшебство.

– Так ведь ты и есть… фокусник!

Глаза Грениха помимо воли расширились. Как она это произнесла: «Фокусник!»… с нажимом, намеком.

– То, что ты делаешь там, в лечебнице, не назвать иначе, как настоящим волшебством.

– Мне придется придумать способ застать тебя врасплох, чтобы ты поверила.

Рита чуть улыбнулась. И было в этой улыбке что-то неестественное, гротескное – словно хорошо выполненную из папье-маше венецианскую маску с изображенной на ней печалью отвели на мгновение от лица и на Грениха глянул бесенок.

– О, это ведь игра? – проговорила она, делая какой-то таинственный намек. И улыбнулась еще шире. – Я люблю играть в игры. Давай попробуем, – она протянула руку, будто собиралась заключить пари.

– Послушай… – Грених хотел было сказать, что знает о маскараде. Но почему-то ему показалось неприличным так открыто изобличать себя в своего рода воровстве. Ведь карточку он обнаружил случайно.

– Послушай, – повторил он с нажимом, глядя в ее глаза и вкладывая во взгляд и в тон всю серьезность, на какую был способен, – ни к чему эти игры. Лучше тебя самой никто не заставит изменить мышление. Мы сами хозяева своего сознания и подсознания и даже бессознательного. Я лишь помогаю пациентам направить их мысли в нужное русло и в нем сохранить. Все остальное они делают сами. И ты тоже способна справиться сама.