Петя просиял улыбкой, вскочив и схватившись за свой портфель.
– А Иван Алексеевич по воскресеньям приходит на кафедру работы наши проверять, я ему, бывает, в этом помогаю. Уверен, он и сегодня пришел. Идемте, Константин Федорович, прогуляетесь. Чем здесь мучительно переживать и думать о случившемся, лучше воздухом подышать, – он подошел к столу и потянул профессора за рукав. – Не застанем, так пойдем искать пропавшие страницы из работ вашего брата в архиве.
Грених поднялся, стянул с вешалки свой плащ и молча поплелся за неугомонным стажером.
– Вы пистолет с собой сегодня взяли? – заговорщицки подмигнул Петя, когда они повернули на Пречистенку, которая нынче была переименована в Кропоткинскую улицу, в сторону Пречистенской набережной, переименованной тоже в Кропоткинскую. Петя предложил пройтись вдоль реки.
– Петя, что за настроение разбойное?
– Ну его ж надо будет к ответу призвать?
– А так он не скажет? Если брал записи, то честно признается, – пожал плечами Грених.
Они подошли к Александровскому саду, когда Петя вдруг остановился и, зажмурившись, стал изо всех сил тереть лоб – была у него такая привычка, когда разволнуется.
– Ах, разрази меня гром, я ж через два часа в парке быть должен…
– В каком парке?
– В Петровском. До него еще ж доехать. Но ладно… это ничего, позвоню из университета, отложу встречу.
– Девушку на прогулку позвал?
– Ага.
– Асю?
– Не-ет, – протянул Петя, горестно махнув рукой. – Агния Павловна меня в упор не видит. С Машей из рабфака гуляем. Ася о вас только и говорит: профессор Грених то, профессор Грених се. Для кого другого в ее сердце места нет. А, нет, есть… – Петя поднял на Грениха грустное лицо, всегда живые и лучащиеся радостью, любопытством глаза затуманились, остекленели. Рот Пети поджался от обиды, но он через силу выдавил улыбку и закончил фразу: – …для Майки вашей.
– Ты просто не умеешь ухаживать, вот что я скажу.
– Эт почему не умею? – распетушился стажер. – Еще как умею! И на тебе цветы, и бонбоньерки, и электротеатр, и балет. А она прячется, уклоняется, а если видимся – все об одном, о вас. Это патология, это не лечится.
– Согласен, патология. Но не согласен, что не лечится, – Грених уставился на носки своих ботинок. – Ты, как будущий невролог, должен знать и такие вещи: когда человек переживает яркие эмоциональные состояния, то невольно переносит их на тех, кто рядом. Когда с ней случилась беда, я волей случая оказался рядом… Проще говоря, она не влюблена в меня, это убертрагунг, как его назвал Фрейд, перенос чувств на лечащего врача.
– А вы к ней? Что, совершенно равнодушны?
Грених продолжал идти, глядя то на мелькающие под ногами камни мостовой, то на свои, то на Петины ботинки с почему-то разными шнурками – один был белым, другой – серым, совсем как два веселых гуся из детской песенки, которую Майка принесла из школы и часто распевала, делая уроки. Перенес взгляд к деревьям за оградой сада, подавив судорожный вздох.
– При любом раскладе, Петя, мой врачебный долг – не попадаться ей на глаза так долго, чтобы перенос перестал действовать. Если ты ее любишь, то путь твой свободен. И ты окажешь мне большую услугу, если поможешь Асе создать новые, здоровые эмоциональные связи.
Они продолжали идти вдоль Александровского сада. День сегодня выдался пасмурным, влажным, дышать было тяжело, собиралась гроза, пахло дождем и озоном. Но все равно лучше, чем оставаться в больнице, где умер его пациент. Невольно печальные думы об Асе сместились в сторону смерти Синцова.
Грених винил лишь себя одного. Нужно было с пациентом в больницу ехать, самому колоть бромистый калий, доверил мальчишке и старшей медсестре – и все, потерял больного.
Думалось о странных связях убийств в Трехпрудном с маскарадом, а маскарада – со смертями Лиды Фоминой и старого хроника. Никто не знал, что он вчера собирал своих пациентов, словно разбежавшихся жучков из банки. Никто! Мезенцева он видел только вечером. Как тот что-то мог вызнать и отправить агента подменить шприцы? Видимо, опять ошибка вышла. Нужно было начинать разбираться сначала. И хорошо, хоть Петя есть – голова молодая, свежая, соображает быстро и всегда рядом.