После огня

— Тем, что они немки, — отрезал Юбер, улыбки на его лице как не бывало. И вместо улыбки появилось хищное выражение, которое Ноэль очень хорошо знал — так Юбер глядел на врагов. Наклонившись к лейтенанту и не отрывая взгляда от его глаз, он зашептал быстро, четко, внятно, как будто не выпил перед этим несколько стаканов крепкого виски: — А я расскажу тебе, как их вываляли в грязи, от которой пачкаемся все мы. Самая простая учительница младшей школы обязательно была членом Национал-социалистического союза преподавателей. Ее обрабатывали в лагере, учили строевой подготовке, вбивали в голову какие-то статьи и лозунги, чтобы она потом вбивала их же в головы учеников. Потом заставляли вступать в партию. Она не сопротивлялась. Потому что считала это правильным. Была уже достаточно обработана. Знаешь, как выглядел букварь, по которому она учила детишек читать? На обложке карикатура с евреем и надпись: «Не верь лисе в степи, не верь еврею в его божбе!» Нравится?

— Мне плевать.

— Нет, тебе не плевать. Ты ненавидишь это, Уилсон. Потому что такие, как эта учительница, заставляли детишек желать смерти Денизе Гинзбург.

— Она не могла, — пробормотал Ноэль, ощущая, как к горлу снова и снова подкатывает тошнотворный ком.

— Она могла. И тебе придется это запомнить, Уилсон.

Юбер усмехнулся, глядя на лейтенанта. Его беда была в том, что он понимал слишком много.

— Я ничего не хочу помнить, — негромко ответил Ноэль. — Я хочу только забыть.

— Тогда допивай свой виски и иди танцуй с Карин. Так оно вернее.

Карин сидела на подоконнике и раскачивалась в такт музыке. Ее светлые волосы были распущены, зачесаны на косой пробор, как у Вероники Лейк, и крупные локоны спускались на плечи. Черты мелкие и довольно смазливые для немки. Но Ноэль ловил себя на мысли, что никогда не помнит ее лица. Ее лицо интересовало его меньше всего на свете. Все знали, что девушка с самой большой грудью в гостиной генерала Риво — это Карин. На ней было темно-синее платье, старомодное, но явно перешитое — укороченное и со слишком большим вырезом. Тонкие руки в узких рукавах казались еще тоньше. Сейчас она опиралась ими на подоконник и слушала болтовню молоденького су-лейтенанта, желавшего привлечь ее внимание. А еще она неотрывно следила взглядом за Уилсоном. Тот, отставив в сторону стакан, встал с дивана и направился к ней, едва чувствуя под собой поскрипывающий паркет.

— Фройляйн танцует? — спросил он.

— С удовольствием танцует, — с придыханием ответила Карин, спорхнув, будто птичка, с подоконника.

Он обнял ее, резко придвинул к себе, развязно зашарил рукой по спине, словно бы устраивал ее поудобнее. И повел в танце. Все так же не чувствуя под ногами пола. Он был слишком пьян, чтобы что-то чувствовать. И одновременно с этим слишком сильно чувствовал свое собственное тело, которое слушалось и поддавалось неточно, рвано, совсем не так, как ему представлялось.

Потом они оказались в ее квартире, на знакомой с какого-то времени кушетке. Он узнал эту кушетку по забавному узору на зеленой ткани. Мелкие бежевые цветочки. Такие подходят для детской комнаты. А не для комнаты шлюхи.

Карин лежала под ним, он еще до конца не разделся, снял только мундир и рубашку, но уже стянул с нее лиф платья. И мял ее большие полные груди. Она тихонько охала и подавалась навстречу его прикосновениям. Он глупо думал о том, были у нее дети или нет. Грудь совсем не девичья, хотя формы не потеряла. Он наклонился и стал целовать ее, чуть втягивая в себя ее горячую кожу и все сильнее возбуждаясь. А потом вдруг понял — это он не Карин, это он Грету сейчас целует. Это ее груди он мнет. Ее он хочет до дрожи. Так, что почти задыхается.

Он втянул носом воздух и перекатался на спину.

— Прости, я пьян. Слишком. Не могу, — прохрипел Ноэль, сосредоточенно глядя в потолок и сдерживая шумное дыхание.

— Это ничего, — ответила Карин. И тут же оказалась на его голой груди. Несколько мгновений она смотрела на его лицо, будто завороженная, и, наконец, тихо сказала: — Какой же вы красивый, господин лейтенант. Я бы всю жизнь только вас целовала.

Он ничего не отвечал. Он продолжал смотреть в потолок. Когда она стала частыми легкими поцелуями покрывать его лицо, он ничего не говорил. Ему следовало бы уйти сейчас же. А она зачем-то бормотала:

— Я помогу, я помогу вам.

Ее губы спускались все ниже. По подбородку к кадыку, к ключицам. Язык исследовал его кожу там, где ее не покрывали рыжеватые волосы. Она чуть прикусила его сосок и двинулась ниже, к животу. До тех пор, пока не нашла застежку брюк. В тот момент, когда ее дыхание коснулось внутренней стороны его бедра, он, чувствуя только снова резко образовавшийся в горле ком, оттолкнул ее и бросился в уборную. Его выворачивало. Как в детстве, когда отравился испорченной рыбой, поданной на стол. Еще хуже ему становилось от запаха собственной блевоты.