После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)

Иногда я чувствовал себя глубоко в пустыне. Не заблудившимся, но без воды, изможденным и испытывающим нескрываемый страх, что мои силы могут иссякнуть прежде, чем я доберусь до следующего оазиса.

Я не желал другой жизни, кроме той, которую вел. Вернее: я не желал альтернативы, которая шла бы рука об руку с примирением и принятием старой жизни. Я был дома в своей принадлежности к всемирным антиимпериалистическим силам. Я также был дома в подполье со всеми его ограничениями и всеми его свободами. Я не хотел никуда возвращаться, но я с трудом шел вперед, потому что бессилие, раздробленность, изоляция нашей деятельности подавляли меня.

Такова была ситуация, когда мы начали разговаривать с РАФ. И, вот дьявол, они сразу это заметили. Они только что прошли через долгий период обсуждения точно таких же проблем почти всех своих членов. Отделившись от этой группы, они прекратили дискуссии. Опытные и полные решимости сделать еще более глубокий разрез, они начали этот процесс вместе с нами. С решительно настроенной группой, очищенной от разложения и сомнений, РАФ хотел разработать новую антинатовскую эскалацию. Те, кто был не в состоянии это сделать, должны были выйти из активного подполья.

В гостиной нашей квартиры в Клиши был большой фальшпол. Мы использовали ее как комнату для сна и чтения. Здесь, под крышей, мы месяцами вели мучительные, беспощадные дискуссии с RAF. Комната была низкой, не приспособленной для того, чтобы стоять. Это как-то соответствовало всему процессу, который здесь происходил и определял будущее каждого товарища.

«Партизан — это линия фронта. Сценическому сознанию здесь не место, это не политика РАФ. РАФ означает наступление, означает атаку. Тот, кто этого не хочет, не РАФ».

 Не секрет, что РАФ квалифицировал все действия Движения 2 июня в политическом плане как оборонительные, а его массово-ориентированную концепцию — как оппортунистическую. На самом деле, мы практически отказались от этой концепции. Не по убеждению, а потому, что за нами и вокруг нас не было масс, чья потребность в переменах была бы схожа с нашей. В глубине души мы — и особенно я — были привязаны к истории и истокам нашего 2 июня. Я вкладывал всю свою душу в каждое действие. Для меня было невозможно смотреть на это глазами, сознанием РАФ. Я воплощал историю движения 2 июня, и для товарищей из RAF я был иконой.

Для РАФ я был иконой, которую нужно было свергнуть. В будущем можно было бы найти общий язык, только если бы я был способен к фундаментальной критике.