После отбоя

А тут еще Генрих Четвертый пустил слезу:

— Извините, ребята, вот так бы и мне с вами, по душам, а не нотации читать.

И приглашенные как-то сразу оживились, начали обмениваться друг с другом репликами, выразительными жестами, но выступать не стали. Впрочем, может, и нашлись бы желающие, но и об этом их никто не просил. Прощались уже приветливее, чем здоровались, будто расходились до завтра, чтобы вновь встретиться на рабочих местах.

Повеселели и устроители. Таранов задержал Юркина и Точкина, стали ждать. Сразу, да еще при всех, трудно давать задний ход, а через несколько минут по одному, а может, и группами начнут возвращаться с заявлениями, просьбами. Потекли долгие минуты ожидания: пять, десять, двадцать…

Никто не вернулся.

2

Да, март для сибиряков не отпускной месяц, и тем не менее ропота не было, а рыболовы даже обрадовались: когда же и посидеть над лункой, как не в марте!

Но не всех захватывали караси, лещи, щуки, некоторые решили путешествовать. Первым исчез Яша Сибиркин, исчез без огласки, без рукопожатий, без «посошка». Вслед за ним, дней через пять, скрылся Гена Ветров. Из женского общежития пропала Юля Галкина. Иван Щедров запил, начал заводить новые знакомства и поразился, как это легко делается. Он нашел своеобразный пароль — папироса во рту. Вот идет или сидит красавица с мертвенно-синими веками, с седыми волосами парика, с маслянисто-красными губами и дымит, как фабричная труба. Ты подходишь к ней: «Разрешите прикурить?» «Пожалуйста…»

— Ба-албес, — покачиваясь, сказал Иван встретившемуся в коридоре Симагину.

— Эй ты, женихатик, поосторожнее в выражениях.

— Балбес не ты, а я, — туго проворачивая слова, признался Иван.

— Ну, это другой разговор, — смилостивился Кирка. — Какую дрянь пил? Псиной от тебя песет.

— Так же, как и от тебя, когда закладываешь.

— После вытрезвиловки не закладываю.

— Ишь святой, хоть вместо иконы в рамку вставляй. Давно?

— Что давно?

— Святым стал.

— Объясню, только дай умыться. Иди в нашу комнату, не колеси по коридору.

Кирка умылся, надел чистую рубаху, причесался. Иван ухмыльнулся:

— Святой, а волосы укоротил. Генка воспитывает, да? Я его убью!

— Что ты к нему пристал?

— Зуб имею. Ты у этой вертихвостки Мары на новогоднем вечере был? И Юлька была?

— Была.

— Кто за ней таскался?

— Не таскался, а ухаживал.

— Один черт. Я его прикончу!

— Не размахивай кулаками. Ты мне вот такой противен, понимаешь, противен. И сам я себе противен, потому что гляжу на тебя, а вижу себя. Тогда, после вытрезвиловки, Леша сказал, чтобы духу моего на стройке не было.

— Пе-пе-перевоспитали?

— Сам не дурак.

— П-правильно, п-полудурок… Молчу, молчу, хрен с тобой.

Кирка пригляделся к Ивану: «Не совсем еще очумел, ждет, что я скажу. И глаза вроде чуток посветлели, пьяная муть стала рассеиваться».

— Так. Сижу, значит, я в ресторане… — начал рассказывать Кирка.

— Перепутал, в автопоилке.

— В автопоилке стоят, а я в ресторане, один за столиком. Попросил закуску и сто граммов. Подошли ко мне трое, поздоровались. «Свободно?» — «Свободно». Заняли остальные три стула. Заказали ту же закуску, что и я, рыбу жареную и бутылку «Столичной». По выправке вижу: или военные в гражданской одежде, или бывшие военные. Присматриваюсь, прислушиваюсь. Разговор о каком-то заводе, станки сравнивают, какой лучше, перспективнее. Слова мудреные, не все понятные. Чаще всего упоминалось программное управление, какие-то приставки, усовершенствованные резцы. Одно было ясно — итеэровские работники. Им почему-то первым принесли «Столичную», а мне только закуску. Я обиделся, хотел выговорить официантке, но они налили и мою рюмку, да еще подбодрили: «Не стесняйтесь, у нас сегодня большой праздник». И все начали поздравлять одного парня, кстати, тоже Ивана. И я чокнулся с ним, хотя и не знал повода. На именины вроде не походило, потому как отпили понемножку и снова за свои станки, а от них к экономическим расчетам, росту производительности труда.

Принесли мне мои сто граммов, а как их делить на четверых? И одному пить неловко. Заскучал, не своя компания, и вообще странная: закусывали здорово, но к одной рюмке прикладывались по нескольку раз, а я свою опрокинул одним махом. Мне, правда, сразу подлили, но пришлось ждать, когда они поднимут. А они опять по половинке, а в рюмке всего-то двадцать пять граммов. Я тоже стал по-ихнему половинить. Каторга. Хорошо, что они увлекли меня своей беседой, основное я все-таки понял: радовались они успехам того, которого звали Иваном. А он стеснялся, пенял, что это не по правилам, патент надо было давать троим, а не ему одному. Над ним подшучивали: вот когда отдашь нам свою голову, тогда поделим и патент.