После отбоя

Военком, безусловно, переоценивал мои заслуги, и потому я отвечал скороговоркой. Филимонов остановил меня:

— Подробнее. С чего начали, как проводили, кто присутствовал, что говорили, резонанс среди бывших воинов.

Пришлось рассказывать обстоятельно. А полковник все подбрасывал и подбрасывал вопросы: сколько демобилизованных воинов на стройке, из каких родов войск, как работают, много ли коммунистов, ударников, общественников, имеющих среднее образование. Потом переключился на мою персону: поддерживаю ли связь с сослуживцами, с офицерами пограничных застав, не тянет ли в те края, почему именно меня назначили комиссаром эшелона, по чьему совету поступил в вечерний университет марксизма-ленинизма — и совсем огорошил последним вопросом:

— Сержант, у вас не возникало желания стать кадровым офицером, пойти в военное или военно-политическое училище?

Я раздумывал долго, — наверно, секретарская должность приучила к осмотрительности: семь раз отмерь, один отрежь. Тверд был лишь в том: если пойду, то в военно-политическое училище. Небольшой, но, вероятно, самый тяжелый период работы партгрупоргом, секретарем бюро, членом парткома еще раз подтверждал истину: марксизм-ленинизм — наука всех наук. Строитель, военный, ученый — все должны знать, во имя чего работают, творят, живут…

Талка второй день плачет. Больше всего ее обидело, что я принял решение, не посоветовавшись с ней. Сегодня, по возвращении с работы, я вновь застал ее в слезах. Она выговаривала:

— Мы советовались по самым мелким вопросам: как провести вечер, воскресный день, что прочитать, посмотреть по телевизору, а о коренной ломке жизни — ни слова. Это, это неуважение, бездушие, эгоизм — я даже не знаю, как точнее определить. Кто мне шептал все эти ночи: теперь уж навсегда вместе, Талка, навсегда! Да, мы радовались и сибирскому небу, и морозным вечерам, и моему институту, и этой чудесной квартире, где от каждой вещи, от каждого предмета веяло теплом нашей встречи, нашего счастья, нашей любви. Да, да, нашей любви! И вот итог: оставайся здесь, в чужой квартире, в незнакомом городе, без родных, близких, друзей. Не хочешь — вновь поезжай в Краснодар с повинной…

Затем вообще перестали разговаривать, молча расходились, сходились, садились за учебники, ужинали. Молчало радио, поблескивал темным экраном телевизор. Потом Наташа сообщила: в общежитии института освободилось одно место, она должна занять его.

В конце апреля зашла, чтобы взять свои вещи, и объявила: на первомайские праздники улетает в Краснодар. Запретила даже провожать ее. Все. Чужие…

Нахлынули воспоминания последнего месяца, и каждое оставляло рубец на сердце. Встреча на вокзале, устройство в гостинице, Дворец бракосочетаний, свадьба, ключи от квартиры, мы вдвоем, и весь мир, все земное крутится вокруг нас. Тяжкие мысли не давали покоя, давили на затылок, сжимали грудь, и все-таки я не мог отступиться от своего решения. Это не просто освоение новой профессии, а посвящение всей жизни непосредственной защите Родины. Я не мог отступиться и потому, что стал в какой-то мере инициатором, нештатным помощником военкома в комплектовании военных училищ ребятами, прошедшими армейскую школу и первую ступень рабочего университета. Ты поймешь это, Талка, ты благородная, чуткая, умная…

4

Вечером в квартире Точкина неожиданно появились Юля и Гена. Борис, кажется, ни разу не видел Юльку такой красивой. Нет, не то слово — сияющей от захватившего ее в полон безмерного счастья. На ногах у нее модные туфли на массивной «платформе», ей хотелось быть выше. Чудачка. Она худенькая, тоненькая, но рост у нее высокий, а за ростом Ветрова и на «платформе» не угнаться. Можно было догадаться о причине ее радостного возбуждения, но смущало настроение Гены. Он был больше чем всегда застенчив, робко посматривал на девушку и молчал. Юля пыталась расшевелить его:

— Гена, начинай же! — Но, поняв, что Гену сегодня не разогреть, начала сама: — Боря, до праздника Великой Победы осталось меньше двух недель. У мемориала в честь погибших воинов-сибиряков будет зажжен Вечный огонь славы, доставленный из Москвы с могилы Неизвестного солдата. Как мы отметим этот праздник? Да что вы оба, онемели? Была бы Мара — уже сейчас кипела бы подготовка комсомольцев к этой знаменательной дате.

— А что Юркин советует? — спросил Точкин.