После пожара

– Он любил Легион, – отвечаю я. – Любил своих Братьев и Сестер и пользовался ответной любовью. – Доктор Эрнандес кивает, но никак не комментирует мои слова. Знаю, он рассчитывает, что его молчание вынудит меня говорить дальше. Я не хочу поддаваться на столь очевидную уловку, но чувствую, что вот-вот взорвусь от злости, и потому не выдерживаю: – Что вы хотите услышать? Что если он остался после Чистки, то сразу стал плохим, превратился в какого-то монстра? Я так не скажу, потому что этого не было! Он не стал плохим.

– Почему он внушал тебе, что трое суток морить подростка голодом за уход с караульного поста – это справедливое наказание?

– Такая у него была работа.

– И держать Шанти в железном ящике, пока тот чуть не умер, – тоже работа?

– Да.

– Ясно.

Гнев, нараставший во мне, трансформировался в отвратительное, бессильное отчаяние, и вот я уже на грани слез. Хорайзен был не идеальным, далеко не идеальным, зато он был добр, играл с нами, никогда не жаловался, и все его любили. Я его любила. По-настоящему.

– Зачем вы это делаете? – спрашиваю я. – Зачем заставляете меня очернять его?

– Ничего подобного, – морщится доктор Эрнандес. – Я лишь пробую оспорить твои утверждения, побудить тебя взглянуть на определенные вещи под другим углом. Я нисколько не сомневаюсь в твоих чувствах к Хорайзену и не стремлюсь их обесценить. Просто хочу показать тебе другой ракурс.

– Я любила его, – упорствую я.

– Верю.

– Нет, – мотаю головой я. – Если бы верили, то не пытались бы испортить мои воспоминания о нем, отравить их. Действительно ли Хорайзен был хорошим человеком? Не знаю. И теперь это уже не имеет значения. Он умер. Так почему вы не даете мне запомнить его таким, каким мне хочется? Кому это помешает?

Агент Карлайл подается вперед и смотрит на своего соседа. Доктор Эрнандес долго изучает меня взглядом, затем опускает глаза.

– Ты права, – произносит он. – Прости.

То-то же.

Я делаю глубокий вдох.

– Ничего.

– Нет, не «ничего», – удрученно качает головой доктор Эрнандес. – Я не вправе навязывать тебе свое мнение о Легионе и его членах. Постараюсь впредь этого не делать.

Ага, постарайся.

– Ничего, – повторяю я. – Поговорим о чем-нибудь другом?

– Отличная идея, – оживляется агент Карлайл. – Например, о выражении лица Джона Парсона, когда Нейт Чилдресс ему отказал.

– Давайте.

– Ты рассказывала о людях, которые покинули Легион, – продолжает он. – В частности, после выпуска Третьего воззвания, верно?

– Верно.

– И Парсон их отпускал.

Киваю.

– Тогда почему в тот раз было иначе? Исход Легионеров из-за нежелания следовать правилам тоже мог быть расценен Парсоном как подрыв его авторитета. Так почему ты считаешь, что отказ Нейта от должности Центуриона его испугал?

Я раздумываю над ответом и наконец говорю:

– Это разные вещи. Когда кто-то уезжал, отец Джон мог просто сказать остальным, что эти люди сбегают, потому что их вера недостаточно крепка, что они оказались притворщиками и недостойны быть частью Легиона. Благодаря этому все оставшиеся чувствовали себя особенными, более стойкими, нежели те, кто уехал.

– Так чем же отличался поступок Нейта?

– Понимаете, в глазах Легионеров он делал отца Джона… – Я пытаюсь подобрать верное слово. – Слабым. Нет, не слабым, а… не застрахованным от ошибок. Вот. Способным ошибаться.

– Поясни, – просит агент Карлайл.

– Большинство членов Легиона верили, что отец Джон – истинный Пророк, что у него прямая связь с Господом и Господь вещает его устами. Поэтому, когда он объявил, что Нейт избран новым Центурионом, а Нейт отказался, вариантов было только два: либо ошибся Бог, либо…

– …отец Джон, – договаривает за меня доктор Эрнандес.

Я киваю, а агент Карлайл улыбается.

– Некоторые – Эймос, Джейкоб, Люк, еще кое-кто – возможно, и поверили бы, что ошибся Господь, но не все, – твердо говорю я. – Точно не все.

– По-твоему, отец Джон решил, что отказ Нейта – это повод усомниться в Пророке в будущем? – уточняет доктор Эрнандес.

– Думаю, да. А еще до него дошло, что в лице Нейта он заполучил проблему.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает агент Карлайл.

– Отец Джон не мог не понимать, что если наутро Нейт не подтвердит перед всем народом правоту Пророка и не объявит, что передумал и с гордостью принимает почетную должность Центуриона, то это будет выглядеть очень, очень плохо.

– Тут ты совершенно права, – соглашается агент Карлайл. – Так что же произошло следующим утром?

До

Мне снится вода, теплая, голубая, манящая, когда кто-то будит меня, тряся за плечо. Сон разбивается на кусочки и тает, я открываю глаза и понимаю, что лежу в собственной постели, а кто-то склонился надо мной в темноте и держит руку на моем плече.

– Мама? – лепечу я, поскольку мой разум еще пребывает в туманном мире между сном и явью.

– Это я, Нейт, – слышится шепот. – Не шуми.

– Нейт? Что ты тут делаешь? – недоумеваю я.

– Времени мало, – шепчет Нейт. – За мной вот-вот придут, так что я должен поскорее убраться.