После праздника

Но ничего. Получилось в итоге неплохо, оправданно, как показало будущее. Вера занималась зарядкой каждое утро, пила простоквашу, зубрила, готовилась к экзаменам: ее-то ведь не принуждали, не сковывали блатом, сама себе хозяйка — не добрала бы баллов, срезалась, готовилась бы снова. В коммуналке она в дни дежурств драила места общего пользования, как драила потом собственную ванную, кухню. Чистоплотность, возможно, и несколько чрезмерная, но уж больно глубоко въелась в сознание затхлость соседских хором.

Наталья, спасибо. Благодаря тебе я, Вера Николаевна Родкова, кое-чего добилась. Ну к примеру. Я вхожу в кабинет директора нашего института, не дожидаясь очереди. То есть, разумеется, не врываюсь, сажусь в сторонке тактично и даже, будто приготовясь ждать, запасаясь терпением, открываю папку с бумагами, сосредоточиваюсь, но уже через мгновение секретарша директора произносит нежно: «Вера Николаевна, пожалуйста», — и я встаю.

Мне некогда. Все знают, что мне некогда особенно, больше, чем остальным. Это — признание, и оно важнее оклада, знаний, привилегий, приносимых должностью. Я расту. У меня появились морщины, седые волосы, горечь нехорошая во рту по утрам, я старею как женщина, я это вижу, знаю, но как сотрудник, как ученый я молода, перспективна — расту.

Я даже, возможно, талантлива. Ну, а правда, можно ли отделить способности в какой-то определенной области, технической, организационной, художественной, от самой натуры, хватки, неистребимого, как голод, желания пробиваться, совершенствоваться в своем деле, опережать других?

Иной раз думаю: а будь у меня другая профессия, я бы меньше успела? Кто знает. Во всяком случае, мой характер, цепкость, мой  г о л о д  оставались бы при мне, а талант… я не совсем, если честно, понимаю, что это такое. Мне ведомо вот что — беспокойство. Постоянное, неумолкаемое беспокойство, сквозящее через все. И даже специально себя заглушить, притормозить не получается. Решаю пораньше лечь спать, чтобы набраться сил, бодрости, но и во сне, сквозь слабые, призрачные переплетения сновидений, видны, слышны слова, фразы статьи, которую я готовлю, и не сплю, маюсь, выхватываю мелькнувшую в полубреду догадку, которую тщетно искала днем.

Я не знаю, что это — призвание? Или воспитание, выучка? Или, может быть, страх? Страх, постоянно подстегивающий, держащий человека в волевом напряжении. Страх перед жизнью, перед смертью? Боязнь исчезнуть бесследно?

Знаю только, что страх такой отсутствовал у Натальи. И теперь мне очень хотелось бы понять: ущерб в этом был или дар, необычное, что мало кому дается, отчего человек все видит, ценит иначе, иначе живет.

Наталья жизнь любила, смаковала, наслаждалась, беспечно, безответственно, и тоска, мне кажется, а глазах у нее появлялась из-за того, что не могли быть праздничными подряд все дни. Тогда она обижалась, чувствовала себя обделенной, искала виновников такой несправедливости.

По справедливости, значит, ей полагалось всегда веселиться, быть любимой, к тому же любящей. И что же, у нее это получалось? Хотя бы периодами, а?

Но в том-то и дело, что периода, ограниченного рамками какого-либо срока, ей не хватало. Я это, впрочем, давно распознала в ней — жадную, гибельную ненасытность. Могу вообразить, как в детстве, когда наряжали елку, она ходила пасмурная, сама нагнетая в себе ощущение предстоящего разочарования, когда елка засохнет, осыпется, игрушки снимут, уложат в коробки и снова наступят будничные, серые дни.

Осуждаю? Да нет, признаюсь, я сама такая. Мне тоже мало, недостаточно — признания, уважения, да и собственного удовлетворения от сделанного. Я захлебываюсь, задыхаюсь, покоя нет, и знаю, что не будет. Потому что, при всей организованности, дисциплинированности, я все чаще перестаю видеть смысл — именно смысл, тогда как цель, что гораздо проще, все еще передо мною маячит.

Но отчего я путаюсь? Ведь в основном в моей жизни все выстраивается успешно. Неужели из-за Натальи? Вот она была, и нет ее…

Миновала и та эпоха. Трудно сказать, насколько Наталья впитала атмосферу тех лет, насколько сознательно ею интересовалась, но вовсе равнодушной остаться не могла: все дышали общим воздухом. И с жадностью, не очень, быть может, полагаясь на устойчивость, длительность возникших веяний, старались вобрать побольше, поглубже дыхания в легкие, как бы про запас.

Что Наталья читала, какую слушала музыку, какие фильмы смотрела? Влекла ее та острая новизна и былое, вновь возвращенное? Теперь это сделалось всем доступным и известным всем. Но тогда — тогда воспринималось иначе, откровением, чуть пугающим, дерзким. Улицы, площади города как бы заново людьми обживались, вскипали многолюдством, и очереди, толчея указывали, что билеты тут рядом где-то продаются на поэтический вечер, и возможно туда проникнуть вот так, вдруг, без подготовки специальной, без переодеваний, в чем есть, в том и пришли, и на сцену выйдут такие же, в чем попало одетые, юные, тонкошеие, бледные от волнения, но не робкие, а убежденные, что узнали то, о чем не подозревали их отцы.