После праздника

Хотя что уж особенно-то нагнетать, Вера после размышляла, не деточка же беспомощная, не ребенок, закончила уже Наталья школу, поступила в институт. «Разумеется, на экономический, куда же еще?» — сама Наталья разъясняла. Ведь именно в этой области отчим ее почитался как авторитет, там, значит, и связи. Объясняла с вызовом, будто кого-то разоблачая и точно ее заставили, принудили, а захотела бы, так поступила бы в другое место. Подумаешь, жертва! В Вере все чаще ропот возникал, желание приструнить, оборвать Наталью, чтобы не морочила голову.

Какое-то наваждение… Вместо своих проблем в голову лезла Наталья, ее недомолвки, т а й н ы, выдуманные, преувеличенные.

Ладно, но неужто это корнем всего могло быть — развод, уход ее матери к другому? Сколько тогда Наталье исполнилось? Шесть лет. Да, беда. Но сколько таких бед и обстоятельств, условия создаются куда тяжелее. А мать Натальи? Разве в равнодушии к дочери кто-нибудь ее смел упрекнуть? Да она кровью, слезами за любовь свою расплачивалась. Это весь дом наблюдал. Наталья и малолеткой убегала, исчезала, мать всех обзванивала, стучалась во все двери, и ни каплей раскаяния дочь не желала утешить ее. Вот беда так беда. Пощечина — признание слабости материнской, отчаяния, бессилия. Пощечины вошли в обиход. Только страдала от них больше мать, а дочь, побитая, ожесточалась в упрямстве. Больно-то было, конечно, обеим, но по-разному, но отдельно, обособленно одна от другой.

А как?.. Потом, спустя годы, Вера понять пыталась: а как иначе? Если уже закрутилось, завязалось узлом — дочерино намеренное непослушание, готовность делать назло, себе во вред, но с целью навредить матери, чтобы запуталось уже все настолько, что и не найти основу, первопричину, детскую, всхлипывающую: ты, что ли, мама больше не любишь меня?

Ну хорошо, и даже если так — не оправдание, Вера, кружась, возвращалась. Не оправдание, нет. В подвале пятиэтажного дома, составляющего с их домом каре, замкнутый двор, жил с отцом-инвалидом мальчик, так вот он… А в другой семье… Пусть нелепы сравнения, все люди разные, но разность не исключает примеров, которым хочется следовать — и наоборот.

Да-да, плосковато Вера рассуждала, но рассуждала про себя, для себя, чтобы пробиться, проломиться через колючие дебри чужой судьбы, чужой беды, но в которых можно было и самой застрять.

Нет, не просто соседство-испытание, сопоставление. Процесс, в результате которого явилось решение все делать по-другому. Без  т а к о й  Натальи не возникло бы  т а к о й  Веры — вот в чем дело. Вот что открылось вдруг и заставило вспоминать. Хотя кто? Не родственница, не близкая подруга, даже не сверстница.

И тут уж, конечно, не допускались увертки; пусть мало, разрозненно, зато ведь правдиво? Или не так? Способность к самооправданию сидит глубоко, как инстинкт самосохранения, и требуется усилие, еще усилие, чтобы нащупать, докопаться и задержаться на той болевой точке, где глухо ноет, точит чувство вины.

…Темноволосая остролицая девочка сидела в низком кресле с книгой. Настольная лампа помаргивала, устав будто, подгоняя девочку спать. Девочка читала и поглядывала на часы: ждать она привыкла и все же волновалась, все же надеялась, что мать с новым мужем вот-вот вернутся, и мама поцелует дочку перед сном.

Читала. Многостраничные, с запутанной интригой романы, в которых девочка научилась сразу находить главное — любовь. И воочию видела, взахлеб поглощала, впитывала сумерки, шорохи, шепот, с придыханиями произносимые  г л а в н ы е  слова — любовь, любовь… Поднимала от страниц голову, всматривалась: как поздно, а их нет. Кажется, отсидела ногу, сморщилась от щекочущих покалываний, хмыкнула — и вздрогнула от собственного смешка в тишине, в полутьме. Заплакала, для себя неожиданно, с неясной еще, новой, пронзительной жалостью к самой себе, горько, громко, а одновременно и совсем новое включилось, мстительная обида — на них, на всех.

Она читала. «Наталья много читает, — говорила ее мать с гордостью, подчеркивая, — классику!» Действительно, в десять, двенадцать, четырнадцать лет глотала подряд, и всюду оказывалось — любовь, любовь.

Не такая — ах, не такая… Кривилась, отмахивалась, отталкивала резко, грубо: отстань. Неловкие глупые мальчишки ходили, глядели уныло по-собачьи — отстаньте, все не то…

Способная, хорошо училась, но на уроках пустой отсутствующий взгляд. «В чем дело, Королева?» С ленцой поднималась, с усмешечкой. Ничего себе, ну просто нет сладу, а еще из такой семьи!

Из какой? С утра — уже каторга. Мерзкий морковный сок пей, хоть давись. Мама терла и через марлю выжимала, полчашки. Одним глотком — и добежать до уборной, выплюнуть. Та-ак… Спасибо, доченька, вот твоя благодарность, тогда как я… а ты…