После праздника

Поэтому еще ее так удивляла Наталья. Любую пищу она поливала обильно уксусом, уверяя, что иначе проглотить ничего не может. Так ведь отрава, вред сплошной! Наталья в ответ смеялась: «Мой организм все выдержит». Уверяла, что ее тошнит от одного слова «полезно».

Стоит отметить, что Наталья куда чаще навещала Веру в ее коммуналке, чем Вера бывала звана в квартиру напротив. Впрочем, не ясно, к Вере ли именно Наталья приходила, а может, к Вериной маме, а может, и ни к кому, а просто чтобы в доме не оставаться. По причинам, для Веры пока неясным. Мать Натальи Вера видела нарядной, улыбчивой, отчим тоже уж никак на злодея не походил, сама Наталья оставалась в Верином восприятии по-прежнему окруженной ореолом, а между тем вопли из квартиры напротив не стихали как бы вопреки всему.

В Вериной же семье даже слегка повысить друг на друга голос не допускалось. Возможно, как интеллигенты в «первом поколении» они особенно тщательно следовали тому, что отличало в их понимании людей культурных. Семейные свары, скандалы, казалось, способны разом уничтожить добытое с таким трудом, перечеркнуть весь  п у т ь,  э т а п ы, от и до, и далее, и будущее. Они ходили в театры, на концерты, на выставки, и пусть их преклонение перед «возвышенным» носило иной раз слегка преувеличенный характер, несвободный от оценок внушенных, чужих, пусть они сами себя  у в а ж а л и  за свои интересы, устремления, а не утоляли природное, инстинктивное — это был процесс, длительный и должный принести результаты.

Так после размышляла Вера. Тогда она еле успевала выполнять заданное: уроки, музыкальные упражнения, занятия английским. Рано-рано открывалось настежь окно, и они трое, стесняясь друг перед другом желания снова нырнуть под одеяло, с занемело-сонными лицами приступали к утренней зарядке. Верин папа, закончив академию, получил назначение весьма ответственное, его повысили и еще раз повысили, а Верина мама к Майским праздникам сшила у портнихи шелковое платье, столь роскошное, что пока еще и некуда было его надевать. Кроме того, им пообещали отдельную квартиру, скоро-скоро, вот-вот. О чем Вера при первом же удобном случае сообщила Наталье.

И оказалась огорошенной реакцией. Никакой. Наталья будто и не расслышала. Сидела, подобрав под себя ноги, на диване, барабаня длинными пальцами по краю стола. И Вера не могла отвести глаз. Какое-то убаюкивающее, как под наркозом, состояние. Невольная, неосознанная потребность глядеть и глядеть, не отрываясь. На эти пальцы, гибкие и расслабленные, узкую кисть, голое плечо, с впадинкой, загорелое, хотя только началось лето, — при чем тут эта печальная, некстати, ее улыбка!

«Что ты хочешь?» — просилось с языка. «Что хочешь?» — с интонацией сострадательной, потом раздраженной, негодующей. «Да что ты хочешь, в конце концов! Чего тебе недостает, черт побери! Опомнись, возьми себя в руки».

В ту пору, правда, Вера молчала. Вопрос, возмущение, гнев проносились в ней волнами, подспудно. И просто ей обидно сделалось, как случалось уже не раз: ну хотя бы из вежливости элементарной Наталья поинтересовалась, откликнулась бы и на чужие заботы.

Но выяснилось — Наталья обдумывала.

— Как хорошо! — произнесла на выдохе. — Из этого дома — прочь. Счастливцы! И ты, и твои родители. Я бы уехала — да куда угодно. Из этой пылищи, затхлости, от этой палки — ну которой дверь в подъезд закрывают, от лифта, что так грохочет, и все слышат, слушают, на какой этаж он ползет, от этих сплетниц, двора, — прямо-таки созданного, чтобы туда с балкона броситься. Ах, был бы повыше этаж… — засмеялась, — а так только покалечишься… м-мерзость… А сам домище, он же нависает, раздавит, того гляди, вот-вот. Бездарнейшее, тупое, мрачное сооружение. Удивительно, как люди могут в него вселяться по своей воле.

Вера слушала, оробев, но внутренне протестуя. И тут, откинувшись, коснувшись затылком стены, Наталья расхохоталась:

— Ой, напугалась! Напугалась, девочка. Шучу, я шучу. Замечательный дом, прочнейший. Все, всех переживет. Все мы перемрем, а он будет стоять, дыбиться, и даже ремонт не потребуется ему капитальный. Такой домина… у-у! Так строили, с такой задачей, чтобы все пережил — и молчок, ничего, никому. Но неужели, — попросила вдруг жалостно, — уксуса у вас хоть чуть-чуть не найдется? Невозможно жевать — преснятина…

Вера не могла, не умела еще возразить, хотя сколько бы лет ни прошло, оказываясь в том районе, по надобности или случайно, она всем существом ощущала близость к  д о м у, ее тянуло, вело туда, там именно остались ее корни, держали ее и она держалась за них. Хотя… и не правда. Каждая новая квартира, куда она переезжала, была лучше предыдущей, а прежняя их коммуналка и в сравнение никак не шла с квартирой теперешней — туда вернуться? Да смешно… Тот дом стал для нее скорее точкой отсчета, возможностью измерить пройденный путь. Но, конечно же, и грузом тоже, вместившим былое, минувшее, отчего не могло вдруг не защемить сердце.