После праздника

Но можно ли было бы сказать, что, именно осознав ответственность, он почувствовал себя взрослее? Ну, не совсем. И даже скорее напротив…

Никогда раньше Володя не цеплялся так за сыновние свои обязанности: безропотно отправлялся в магазин за продуктами, или в химчистку, или в прачечную. Он выказывал невиданное послушание, и взрослые дивились на него. «Как же тебе повезло! — восклицали подруги мамы. — Ведь обычно в их возрасте ничего не допросишься. Как с цепи срываются. А тут…» Мама гордо, но в то же время с заметным недоумением отвечала: «А вот говорят, воспитание, воспитание… Пожалуйста, никто не воспитывал — сам вырос, можно сказать…»

А Володе просто было страшно: в булочной, в очередях он чувствовал себя куда уверенней, безопасней, чем в родном доме, где не спрячешься, где повсюду звенел высокий голос мамы.

Однажды он услышал ее разговор с подругой. Та сказала: «Пойми наконец, это главная твоя ценность — дети. И может быть, единственная». — «Единственная?» — переспросила мама. И по тону ее легко было догадаться, что она не готова, не хочет поверить — мол, т о л ь к о  дети, и  в с е.

Володя носил сорок третий размер обуви, тогда как муж мамы Коля — тридцать девятый. Когда они шли всей семьей по улице, Володя был самим большим и будто бы самым главным — он усмехался этой мысли про себя. А мама все время путалась: то обращалась с Володей как с маленьким, то вдруг как со взрослым, будто не помнила, сколько ему на самом деле лет.

И сам Володя тоже иной раз не помнил: то в голове все у него было ясно, просто, а то вдруг все перепутывалось.

Он знал, что некоторые его друзья-приятели неустанно и даже, можно сказать, с азартом высматривают недостатки в собственных родителях, вероятно рассчитывая, что, опровергнув авторитеты, добьются вольности, свободы — не подчиняемся, мол, никому. Володя не разделял подобные устремления. Ему хотелось порядка. Он ставил в передней свои ботинки очень ровно, пятка к пятке, носок к носку, но ему хотелось, чтобы  п о р я д о к  распространялся и дальше, вглубь — вовнутрь их семьи, на их взаимоотношения. И он бы не стал доискиваться до скрытых пружин, не стал бы ломать себе голову, разгадывая тайные чьи-то побуждения, — пусть бы все было просто, ясно, по правилам, к которым с детства приучали его.

Приучали — зачем? Зачем мама из всесильной, всезнающей превратилась в ту, что постоянно нуждается в снисхождении? Ей некогда, она спешит, она постоянно опаздывает — глядит на сына рассеянным взглядом и, кажется, не видит его. «Володя, за хлебом сбегаешь?» (Он в это время сидит делает уроки.) Но встает. Потому что уж очень неуверенный тон у мамы, точно она сама не знает, можно ли, нужно ли его о чем-то просить. И выражение лица расстроенное. Володе не нужно гадать, он и так знает: мама с Колей поссорились. Что ж, он встает…

Какой смысл подсматривать, подглядывать, и з у ч а т ь  недостатки родителей, когда они так очевидны, можно сказать, на поверхности? Ведь сами родители ничего не скрывают, не хотят, не умеют скрывать — и их жалко…

Но это не та жалость, что испытываешь, когда, к примеру, Антошка упадет, расшибется, заплачет, — жалость, от которой теплеет в груди. Нет, тут будто внутри у тебя что-то защемило и ноет, и саднит, и очень нехорошо, тошно. Жалеешь… Но при этом почему-то обидно за себя. Не хочешь их винить, и все же протест какой-то: ну что это, зачем? Странное, вообще, ощущение: л ю б и ш ь, но как бы слабеешь от этой любви. Все про каждого понимаешь, а вместе выходит, будто разламывает тебя на куски. Все вместе родные и все по отдельности. И ты один…

Самая любимая, наверно, — конечно! — мама. У нее челка густая, а глаза всегда либо удивленно-испуганные, либо радостные удивленно. И она все говорит, говорит… Потом вдруг: «А ты чего молчишь, Володька?» Улыбнешься — что отвечать-то! А она подозрительно: «Трудно с тобой. Все что-то скрываешь…»

А что скрывать-то? Придешь из школы, ботинки снимешь, поставишь в передней под вешалкой, ровненько, пятка к пятке, носок к носку, войдешь в комнату, взглянешь: все ясно. У них лица такие — все написано. Уйдешь к себе, дверь прикроешь. Но ведь мамин голос…

— Он две ночи не ночевал! — кричит она в телефон подруге. — Подробней? Подробней не могу, дети рядом. Подлец! Думает, если на мне два пацана, так я уже никуда не денусь. Посмотрим! Да господи, все такие… И бабы тоже, знаешь, хороши! Нет, это только при личной встрече. Сейчас не могу. Но ты понимаешь… Если бы не дети, я бы ему показала! Но ведь я прежде всего мать…

Володя подходит к братишке и заводит волчок: его гудение все же как-то заглушает мамин голос. Братишка смеется. Володя еще раз с силой выжимает красную металлическую ручку, вниз — вверх, вниз — вверх… Поднимает голову — мама стоит рядом.

— А что, если в кафе-мороженое нам смотаться, а? Что-то ужасно захотелось…

Володя — кому-то же надо проявить рассудительность — спрашивает:

— А Антошке можно?

— А мы ему сок дадим. Сок можно.

…В кафе холодно, они сидят за столиком в пальто. Антошка таращится во все стороны, Володя ковыряет ложечкой пломбир.