После праздника

Предел его терпению настал на дне рождения Любки. Их с мужем квартирка всех приглашенных не могла вместить, поэтому праздновали у ее родителей: старший Шишкин сидел во главе стола. Увы, Рогову нечем было утешиться. И не скажешь, что достаток в этом доме достигнут сомнительными средствами, не честно, и не скажешь, что отбросы, подонки собрались, пируют, а какое, мол, право? Право имелось, и пили умеренно, и обстановка не столь уж роскошна — приборы разномастные, стульев не хватило, обошлись табуретками. Тогда, значит, скареды, деньги копят. И тоже нет… Рогов обводил взглядом стол, пироги, закуски. Аппетит его, кстати, никогда не подводил, в любой ситуации и в мрачном расположении он изрядно кушал. Но и в этом, между прочим, мог выразиться его протест — в поглощении одного, другого блюда, почти не поднимая головы, не участвуя в общем веселье.

А под конец случилось-таки выходящее из ряда вон, и как только он, Рогов, вынес! Часу уже, верно, в двенадцатом затеяли танцы: Шишкин, старец, которому давно пора было удалиться спать, так разошелся, что предложил танцевать у него в кабинете: там просторней, сказал, скатаем ковер. Молодые помялись для вида и ринулись в «святая святых» как орда. Ковер отбросили, сдвинули мебель, музыка грянула, замелькали в бурных ритмах пары.

Старший Шишкин остановился у дверного косяка. Рогов за ним наблюдал. У старика сделалось совсем детское выражение, блаженное и смущенное, как у ребенка, подсматривающего за взрослыми, опасающегося, что его могут в любой момент прогнать. Он улыбался. Улыбка выходила застенчивой и грустной: о чем он думал, что вспоминал? Он радовался. Радость просачивалась как бы сквозь пелену прожитого, в порыве встречном к ним, молодым. Полагал, вероятно, что они его не замечают, забыли о нем.

Но не забыли. Подруга именинницы, самая среди всех хорошенькая, подлетела, склонилась в шутливом поклоне: позвольте вас пригласить… Шишкин, на мгновение вроде растерявшись, усомнившись, все же решился, шагнул вперед, обнял свою партнершу. У Рогова вытянулось лицо. Старик танцевал со старомодной тщательностью, обходительностью, ныне забытой, и так умело, что остальные пары постепенно замирали, отходили — хотелось не танцевать, смотреть. Старший Шишкин со своей молодой партнершей одни остались в центре. На глазах у всех молодость возвращалась к нему — молодость далекая, никому больше из присутствующих не ведомая, и от чего-то вдруг защемило сердце.

Но не у Рогова. На его губах налипла обычная его ухмылка. Он клокотал, негодовал, зрелище ему представлялось нелепейшим, диким. Старик все границы перешел. Ну ладно бы согласился для смеха пройтись, но он танцевал, танцевал упоенно!

Да, он оставался мужчиной в свои сколько-то там лет, и пух клочковатый, седой остаток волос, стариковская уже сухость, хрупкость не нарушали впечатления мужественности. Он был таким, каким себя ощущал, не позволял себе другого, послабляющего, и в этом слышался как бы рокот мощной натуры, судьбы: молодые притихли, вникая, вслушиваясь.

И что потом началось! Шишкина наперебой приглашали, он отмахивался, смеялся, хотел от них удрать, они не давали. Рогов повернулся к жене.

— Все, — сказал, — хватит, уходим!

Это было в последний раз, когда они с Тоней посетили шишкинский дом. Дальше Тоня и Любка почти уже не общались.

— …Ну ты понимаешь, чтобы там ни было, а сейчас я обязана быть с Любкой рядом, — сказала Тоня. — Думаю, и ты приедешь?

Рогов кивнул. Смысла не имело возражать, только напортишь, можешь даже и поколебать свое влияние. Он знал, что для Тони оставались все еще правила, за которые она держалась с судорожной цепкостью: у Любки Шишкиной умер отец, все остальное не имело значения.

С утра Тоня уехала, а Рогов собрался к одиннадцати: подъезжая на троллейбусе, издали уже заметил толпу. Посторонние — определил сразу, но несорганизованные, по личной, как говорится, инициативе, пришли, значит, проводить в последний путь. У Рогова защекотало внутри: а я вот знал, был вхож и уж имею право… Попытался протиснуться, но люди стояли плотно, пришлось вместе со всеми выжидать.

Вместе со всеми вошел в зал… Поддавшись настроению общему, почувствовал робость, зябкость, взглянул и отвел взгляд от сцены, где на высоком постаменте, чуть наклонно стоял открытый гроб.

Вместе со всеми слушал речи коллег, друзей, соратников покойного и постепенно приходил в себя, осваивался.