После праздника

Он не понимал. И вдруг почувствовал, как ему хорошо, что он вот не понимает! Е щ е  не понимает, но скоро поймет — эту странность, эту сложность взрослого мира, где некрасивые, немолодые женщины оказываются вдруг интересны, и так вдруг легко, приятно бывает молчать, и самая паршивая погода оказывается неожиданно самой подходящей, и неизвестно, чем же все кончится, но почему-то не страшно, а весело и до чего интересно идти все дальше, дальше — куда?..

МЫ

Колосов встречал жену на вокзале. Сын семи лет стоял рядом, и Колосов, не сознавая, сдавил сильно его руку, когда из опустевшего уже вагона наконец вышла жена.

Сын вырвался, жена, нагнувшись, его поцеловала и с медленной улыбкой взглянула на Колосова. На ней было тяжелое, темное, не по погоде пальто, а лицо напудрено, верно, в спешке, перед самым прибытием.

— Ну как вы? — спросила. — Ничего, справились? Все в порядке?

— В порядке! — произнесли они с сыном почти одновременно и  в е с е л о, разом устыдившись самих себя. По крайней мере, так Колосову показалось, что сын чувствует то же, сходное и далекое от состояния его матери, догадываясь, что может этим ее обидеть. Но они действительно в ее отсутствие существовали вполне нормально, и даже ежедневное мытье посуды не стало столь уж тягостным обязательством.

— Рита вам звонила, принимала какое-то участие? А Огурцовы? — поинтересовалась жена.

— Да, и Рита, и Огурцовы, и Бортниковы, вообще все очень были внимательны, — тем же неприятным ему самому бодрым тоном подхватил Колосов и не сумел остановиться: — В субботу мы с Володей ходили в бассейн, а в воскресенье на даче у Огурцовых, — он ощутил взгляд жены, но продолжил, — опят набрали целое ведро, да, Володька?

— Ну, прекрасно, — проговорила жена и пошла быстрее, точно желая от них убежать.

Колосов понял свой промах, но почему-то возникло в нем не раскаяние, а упрямство. Чуть отстав, он посмотрел в затылок жены. Нехорошо, не по-доброму, он сам удивился своей недоброте. И он, и жена, что ли, друг от друга отвыкли? Три недели она отсутствовала, между ними что-то втиснулось, Колосов мог даже назвать  ч т о. Теперь от него ожидалось сочувствие и он был согласен, готовился, но вот ведь не получалось. Так, как надо бы, с болью. Он сам на себя злился и упорствовал в своей тупости. Это все оказалось тяжелее, чем он мог предположить.

Жена имела право негодовать и, конечно же, правом своим воспользовалась. Хотя молчала. Ни слова о важном они не произнесли, а уже разодрались, уже не простили друг другу непонимания.

«В такой момент!» — могла воскликнуть жена. «Да что я сделал, в чем провинился? — в ответном натиске произнес бы он. — Я хотел, собирался… ты меня подозреваешь в том, в чем я совершенно…»

Но она молчала, и он принял свою вину. Нагнал, обнял за плечи. Она порывисто, выгнув шею, к нему прижалась. Вот, совсем просто. Почему же сразу у него не вышло?

В квартире все было прибрано, чему жена равнодушно удивилась. То есть удивление свое выказала как бы по обязанности, по навыку  п р е ж н е й  жизни. «Молодцы», — коротко выдохнула и, как была в пальто, прошла в комнату.

Вернулась в тапочках, длинном халате. Колосов заметил, что поблекшим, осунувшимся лицом она стала особенно походить на своего отца: не с фотографии в темной рамочке, где он глазаст, крепок, молод, а на такого, каким уже Колосов его узнал — сходство вдруг обнаружилось разительное.

Поставив чайник на плиту, жена, чтобы чем-то себя, верно, занять, принялась перемывать посуду. Еще было слишком рано, чтобы отослать сына спать, а выставить его без предлога Колосов не решался. Не знал, раздражает или, напротив, размягчает жену детская болтовня, зато не сомневался, что, оставшись с ним наедине, она будет плакать.

Приехать ему не позволила. По междугороднему, чем ближе, тем хуже слышимость, и Колосов, через свист и треск, еле разобрал, что она ему втолковывает, но сам ее тон не оставлял вопросов: она решила, что ей так лучше, не надо, чтобы он был там с ней. Оставайтесь, мол, вместе с сыном дома, а мне не до вас теперь.

«Может, все же следовало приехать?» — еще раз совершенно уже бесполезно спросил себя Колосов. Жена села за стол напротив. Усталое, чужое, занемевшее лицо. Колосов подумал: скорей бы. Сын вышел, а жена все не плакала. Колосов попытался вообразить лицо мертвого тестя.

Хоронить близких ему еще не приходилось. Даже бабка по отцовской линии, девяностолетняя, все еще была жива, деда же и родителей матери он плохо помнил. А тесть жил вдалеке. Полтора часа самолетом, сутки поездом. Полдома с осевшим фундаментом, подгнившие переборки. О переезде в Москву тесть не хотел и думать.

Колосов привык к беспокойству жены, ее испугу при поздних телефонных звонках, и в тот раз, когда она, схватив трубку, побелев, закричала, поймал себя на мысли, что это уже было — не могло не быть.