После праздника

Они жили дружно. За восемь лет так крепко приладились, что не тяготились, когда молчали, а говорили друг другу именно то, что хотелось сказать. Первоначальную свою влюбленность они до конца не изжили, но завязалось уже и более надежное, длительное; родственное душевное тепло. Оно давало свободу обходиться без ухищрений и для обоих являлось тайной гордостью. Хвастаться тут, они понимали, рискованно, ведь при осечке злорадная реакция обеспечена.

И Колосовы понапрасну окружающих не искушали, держались как самые что ни на есть обыкновенные, все в меру, и не красавцы, и не умники, и не уроды, и не дураки.

Счастливое это было свойство — не выделяться. Сам Колосов, его жена овладели им настолько, что уже не доставляло труда произносить фразы, мгновенно истаивавшие из сознания собеседников, никогда никого не вынуждали оборачиваться им вслед, безошибочно выбирали то, что признавалось самым распространенным — мебель в квартире, галстук, запах духов. Случалось иногда, что и сами они утрачивали друг для друга отличительные приметы, и, чтобы не обознаться, приходилось притормаживать, даже и ссориться иной раз, выяснять, что называется, отношения без серьезного повода, а скорее ради закреплений.

Жили они в районе новостроек, неподалеку от метро, где станции сооружали уже без «излишеств», а на месте пустырей втыкали прутики молодняка, предварительно вырубив сады, старые кряжистые деревья.

Колосов, как большинство его знакомых и незнакомых, трудился с ощущением, что завершит рабочую неделю воскресенье. Планов рождалось множество: пойти, к примеру, в гости или позвать гостей, сходить в кино или остаться у телевизора, прогуляться до парка с семьей или с газетами развалиться в мягком кресле. Предвкушение отпуска вызывало еще более сладостные мечты: воплощалось же, разумеется, то, что являлось для Колосова, как и для большинства, реальным.

Жена Колосова была идеальной спутницей своего мужа. Не возникало у нее таких интересов, таких желаний, которые он не мог бы удовлетворить. Шутки Колосова либо глубокомысленные его рассуждения не вызывали в ней той подозрительной, плохо скрытой издевки, что мелькает иной раз в глазах других жен. Кроме того, она обладала физической выносливостью, без которой трудно приходится современной женщине. Дотащить тюк белья в прачечную, а на обратном пути тяжеленную сумку с продуктами, забежать среди дня в парикмахерскую и вихрем оттуда вернуться не уличенной начальством, с вечера сготовить борщ, а чуть свет приняться за глажку, считаясь при всем том специалистом в области, скажем, кораблестроения, не представлялось ей, Тане, чем-то из ряда вон, что и соответствовало действительности.

Таня и сына родила, не прервав экзаменационной сессии. Ничего, конечно, особенного. Другое дело, что ей повезло несказанно: мальчик в яслях редко хворал.

Они с Колосовым обладали завидной организованностью, трезвостью. После свадьбы в положенный им трехдневный отгул затеяли и завершили собственноручно ремонт комнаты, что в ту пору имели. После переклейки обоев, побелки потолка валились на тахту и тут же засыпали, как и положено потрудившимся на славу работникам.

Иной раз нисколько не насмешничая, а вполне серьезно обсуждали они перспективы, откроющиеся перед ними после выхода на пенсию — вот тогда…

Таня давно считала себя взрослой, но, пожалуй, семилетний ее сын куда раньше повзрослел. Ведь для детства нужен простор, сумрак леса, снежные сугробы, утренний сизый дымок над рекой, застекленелый зеленоватый пруд, безмятежные лица родителей, — хоть изредка, чтобы набрать на всю дальнейшую жизнь мед души — детские воспоминания.

Таня понимала… Теперь, сидя в кухне за шатким столом и покачиваясь слегка из стороны в сторону, слышала то, что никто не слышал — как стонет, воет что-то в ней.

Права ли она была, что не позволила приехать мужу с сыном? Но тогда даже и не раздумывала: они ей сделались в тот момент не нужны. Нераздельность ее со своим горем не терпела ничьих вторжений, особенно же тех, с кем связывалось ее будущее, оскорбительное, казалось, самим своим фактом для того, кто существовать перестал. Поддержка близких — не есть ли тут лазейка, почти предательство умершего? Надо выстоять, испить до конца, и тогда, может быть, ему не так обидно, не так страшно уходить навечно. Я тоже одна, ты видишь, слышишь?

Таня сглотнула, у нее вырвался хриплый всхлип, принятый мужем за начало плача, но она закусила губу: ни себе, никому она не хотела давать облегчение.

Она не была завистлива, и мстительность злобная, кажется, прежде ее не посещала. И вот она ехала домой, разрушенная, обмякшая от задавленных судорожных рыданий, собравшихся в груди в удушающий ком, и видела только тех, кто представлялся ей отцовского возраста либо старше. «Почему? — говорила она себе мысленно. — Почему? Почему?! Ведь живут же…»