После праздника

На столе стояла банка сгущенки, Таня автоматически погрузила в нее ложку, и тут же всплыло: любимое лакомство отца. В тысячекратном повторении движение его руки, с застенчивостью, и в этом пустяке, подтверждая деликатность его натуры, придвигающей к себе банку и через мгновение вновь возвращающей ее на середину стола. В его детстве и сахар считался деликатесом, но с тех голодных пор совсем не жадность, а скорее горделивое равнодушие к еде его отличало. Что на тарелку положат, то и ест. Мужское, благородное: правила в быту устанавливает и вершит женщина, жена.

Как содрогание — все эти памятью возвращенные отцовские привычки. Хотя привычками, если перечислять, он скупо обзаводился. Было, верно, не до того.

— Я фотографии привезла, — сказала Таня. — Потом покажу.

— Покажи сейчас, — муж попросил, и она, неожиданно для себя, обрадовалась, согрелась его интересом.

Это тоже оказалось мукой. Когда в ящике, из рваных конвертов высыпались фотографии. И снова чувство вины — за небрежность отца к самому себе, к своей жизни. Небрежность, вызванную как бы его неверием в отношение к нему детей, будто заставил он себя заведомо примириться с их безразличием, нелюбопытством.

Тон выцвел, порыжел, углы кое-где заломлены. Без дат, без подписей — ворох бесценностей, сохранившихся случайно. И от каждой той давней отцовской улыбки, усмешки, скрытой в углах длинных губ, — кол вбивался в грудь. Любительские, размытые, порой и не в фокусе снимки, но какой же живой трепет в них, притягательный, властный: эпоха.

В гимнастерке, остриженный, юный, жалостный, отец супился в объектив, силясь, верно, в первую очередь самому себе внушить впечатление бравости. Год 41-й. И — резко возмужавшее, обрезанное худобой его лицо — прошло два года. А в групповых снимках, когда война в будни переросла, нарочито мирные позы солдат, бесшабашность наигранная подтверждали, как ждали, как мечтали они о победе, о мире.

— А это бабушка, — Таня показала. — И папа у нее на руках. Правда, похож на нашего Володьку?

Сходство, Колосов про себя решил, довольно-таки относительное, но и в нем дрогнуло: время крутанулось вспять, десятилетия проскочили, и подумалось как о немыслимом, несправедливейшем, что этот глазастый, в нарядной матроске мальчуган, прижимающийся щекой к щеке матери, недавно умер.

— А ты свою бабушку помнишь? — Колосов спросил, чувствуя, что расспросы его нужны жене, нужны сейчас им обоим.

— Нет, — Таня ответила. — Мне год был, когда она умерла. Мама рассказывала, что впервые увидела тогда папу плачущим, и так безутешно, что ей стало страшно за него. И еще она говорила, что с бабушкой не ладила, тяжелый у той был характер, но папа не вмешивался, и только потом мама поняла, какая это для него была боль, их разлады.

— А в каком возрасте бабушка умерла?

— Что-то рано, в сорок с чем-то, около пятидесяти.

— Погоди. — Колосов, любивший ясность, остановил жену. — Если тебе исполнился год, Сергею Антоновичу, значит, тридцать четыре, во сколько же бабушка его родила? Ведь встретились они с твоим дедом в гражданскую, она тифом болела, дед ее выходил и…

— И что? — Таня произнесла вроде с раздражением.

— Да интересно. Сколько им было, когда они в отряде оказались… ну даже для сравнения. Как, под влиянием чего люди формировались, да так рано, отчего изменялись их взгляды, в каком окружении…

— Бабушка в гимназии не доучилась, потому что, кажется, разорилась ее семья, и она пошла работать, — Таня замялась, — не помню куда… И когда это случилось, тоже не помню, — закончила жестко.

— Жаль! — Колосов вздохнул. — Ведь Сергей Антонович часто рассказывал, он своей матерью гордился. Представляю, характер у нее был действительно не самый покладистый, но как иначе? Девчонкой еще листовки распространяла, жила по подложному паспорту, попала в охранку…

— Ну это и я знаю, — перебила ревниво Таня. — Она и большее сумела. Перед войной уже, папа в институте учился, так она тоже решила поступать, получить высшее образование. Сдала экзамены, но запретила папе ее встречать, стеснялась взрослого сына перед сокурсниками. А действительно, сколько же ей тогда было? Надо же, хватило воли, смелости заново как бы все начать!

— Да и я про то же. Хочется точно знать, конкретно. Вроде и не так уж важны даты, цифры, а потом… — он взглянул на жену.

— Так ты тоже присутствовал, тоже слушал папины рассказы!

Замолчали. В уме промелькнуло: как накрывали на стол или со стола убирали, раскрывали окна, телевизор кто-то включал, то, се, Танин же отец, по старческой, предполагалось, медлительности, оставался сидеть за столом на своем месте, переживая, быть может, высказанное уже не раз, а иногда и продолжал рассказывать, не замечая, что не слушают либо притворяются, боясь обидеть, но не умея собственной суетности, поверхностности преодолеть. Легко прощали себя, считая, что снисходительность проявляют к склонности пожилых к повторениям.