После Тарковского

Теперь обратимся к философии Просвещения. Эдмунд Берк в трактате 1790 года «Размышления о революции во Франции» пишет, что скука является тем локусом, в котором находится вытесненная тревога, связанная с ненадежным положением гражданина по отношению к власти. Гражданин переживает периоды вынужденного бездействия, которое ведет к скуке, и скука обостряет чувство бессилия, неспособности влиять на политические события. Далее Берк высказывает предположение, что революционеры – это те, кто подвержен скуке и отчаянию, поскольку они неспособны терпеть продолжение. Он пишет:

«Для разрушения старого порядка вещей они [революционеры] считают достаточным основанием то, что этот порядок старый. Что касается нового порядка, то ‹…› они не боятся продолжения (Здесь и далее выделено мной. – Н. Д.) ‹…› потому что продолжение – не объект для тех, кто связывает свои надежды с процессом исследования».

Таким образом, скука для Берка становится контекстом революции, в котором граждане ставят под сомнение государственный мандат, развив в себе независимое мышление, в противоположность зависимому от государства. В трактате предполагается, что скучающий революционер, сопротивляясь чувству бесправия и бессилия, принимает на себя роль убежденного реформатора.

Хайдеггер в «Бытии и времени» (1927) тоже исследует состояние скуки, предупреждая о его опасностях – бездеятельности и нигилизме – и одновременно о его мобилизационных качествах. Скука заключает в себе возможность пробудить природу гражданина и понять угрозу бездеятельности. Хайдеггер пишет, что скука, даже глубокая скука – неизбежная составляющая человеческого бытия (или Dasein). Она обнаруживает возможность испытать ничтойность[19] бытия, пусть и в режиме уклонения от нее. Задача – не в том, чтобы избежать скуки или подавить ее, но в том, чтобы ее преодолеть. Сделать же это, согласно Хайдеггеру, возможно только многократно пройдя через скуку. Ожидая в скуке, мы обнаруживаем природу темпорального бытия-в-мире.

Хотя существуют разные точки зрения на сущность скуки и производимый ей эффект, многие соглашаются в том, что она вызывает состояние беспокойства, смещая внимание с мира, его объектов или его природы, на самого субъекта. Можно сказать, что такое внимание к себе самому несет в себе возможность бегства от зависимости разума, возможность породить независимость, при которой происходит перцептивная и психологическая переоценка самого себя (под зависимостью разума я подразумеваю то состояние, в котором нет места сомнению).

Если мы применим такое понимание скуки к фильмам Тарковского, особенное внимание уделив «Солярису», то увидим, что эстетика и философия Тарковского создают альтернативный театр скуки, место для идеально «независимого» советского зрителя. В 1976 году в рецензии на «Солярис» в New York Times Ричард Эдер писал: «Этот сложный и прекрасный фильм говорит о человеческой природе, но едва ли вообще касается политики». Привыкший, вероятно, к характерной для того времени неприкрытой пропаганде, Эдер не заметил утонченной полемичности, вписанной в структуру фильма.

Одна из ключевых сцен фильма, в которой эта полемичность видна наиболее отчетливо, – встреча Бертона с научным советом соляристов. Ее можно трактовать как отражение ситуации самого фильма, который вызвал возражения у советских чиновников из Госкино, ранее (в 1966–1971 годах) наложивших запрет на прокат «Андрея Рублева». Разговор между пилотом Бертоном и чиновниками воспринимается именно так.

Не названный по имени чиновник рассказывает:

«Бертон вернулся через час, после наступления темноты. ‹…› Он был в состоянии шока. ‹…› Для мужчины, у которого за плечами одиннадцать лет космических полетов, это было поразительно. ‹…› Потом он написал из клиники, что собирается сделать заявление, в котором пойдет речь о деле чрезвычайной важности, которое, по его мнению, решит судьбу соляристики».