После Тарковского

«Стало трудно удерживать высоту, так как поднялся ветер, – рассказывает Бертон, когда ему дают слово. – Я вынужден был все внимание сосредоточить на управлении. ‹…› Из-за сопротивления, которое оказывал туман, у меня упали обороты и я начал терять высоту. Солнца я не видел, но в его направлении туман светился красным. ‹…› Меня стало затягивать к стене тумана, и некоторое время пришлось бороться с этим движением».

На этих словах Бертон оглядывается на портреты Юрия Гагарина и Константина Циолковского, ведущего теоретика «философии космизма» и советского ракетостроения.

Тарковский здесь pазводит личность и советскую систему, в которой личность, закованная в кандалы государственной власти, оказывается бессильной. Бертону в его миссии в открытом космосе кажется, будто он увидел сад за сверкающим океаном, но он не может его разглядеть и прикоснуться к нему из-за густого тумана. Показ фильма Бертона – загадочного, неясного ролика, состоящего из облаков, света и изменяющихся фигур, сродни показам, которые сам Тарковский был вынужден проводить для чиновников из Госкино после завершения картины. «Это всё?» – спрашивает один из чиновников, когда фильм заканчивается. Другой озвучивает свое недоумение: «Но мы ничего не поняли. Вы сняли облака!» Как будто сад, который Бертон увидел за облаками, изменил его восприятие, и советская миссия, чьей задачей был поиск космической правды, оказалась им заражена; это схоже с представлением о фильмах самого Тарковского как «зараженных» Западом в том смысле, что они действуют за пределами социалистического реализма. Кроме того, такое изображение Бертона в конфликте с властями позволяет предположить, что Тарковский был встревожен и смущен своим успехом на Западе, который начался с венецианского «Золотого льва» за «Иваново детство» в 1962 году.

Чиновник из Совета завершает встречу с Бертоном словами:

«Сообщенные Бертоном сведения представляют собой содержание галлюцинаторного комплекса… Этим сведениям ничего или почти ничего в действительности не соответствует».

Неспособность Бертона к коммуникации, его бессилие перед лицом государственной власти становятся предисловием к остальной части фильма – прихожей в кругообразной замкнутности космической станции; в сжатом виде здесь показано то, как Тарковский пытается сформировать восприятие зрителя. В течение всей картины Тарковский обращается к зрителям так, как будто они сами – советские бюрократы, дремлющие у руля своего зависимого разума. Долгие планы и неясные диалоги будто проверяют, сможет ли публика посмотреть сквозь туман собственной зависимости. Чтобы зритель смог узреть сад за туманом, он подвергается испытанию скукой – средством пробуждения независимого разума.

Пример того, как Тарковский испытывает зрителя, можно найти в cцене с шоссе. В этой долгой сцене мы видим машины, которые движутся по шоссе: меняют ряды, въезжают в тоннели, выезжают из тоннелей, растворяются в массе городских огней. Поначалу автомобили воспринимаются как обычные повседневные предметы, привычное транспортное средство. Однако когда зритель начинает скучать от повторяемости этой сцены, машины превращаются в то, чем они в сущности и являются, – совокупность лампочек, какофонию звука, чуждую человеческой жизни. В этом контексте скука оказывается враждебной современному деятельному образу жизни, на котором базируется прогресс; более того, личность, как и в сцене встречи Бертона с научным советом, включается в технонаучную волну, которую поощряет советское правительство.